— Разумеется, — ответил Костырин.
— Удручает архитектурное однообразие строений. Они стоят, как близнецы, дом в дом, целые кварталы. Об этом уже немало писали…
— Вы правы, — вставил Костырин, — но сейчас уже пытаются разнообразить: или из разного кирпича делают, или ставят по-разному.
— Однообразны не только дома, но и обстановка в них — телевизоры, холодильники в квартирах одинаковы, стандартна мебель. Как все это отражается на психике людей, особенно молодых. Вы над этим не задумывались?
— Нет. Хотя подумать тут, конечно, есть над чем — не только социологам, но и нам, педагогам, нельзя закрывать глаза на опасность стандартизации жизни, хотя я надеюсь, что найдутся средства, с помощью которых мы этой опасности избежим.
— Вы правы, говоря об опасности. Но я улавливаю в вашем суждении разночтение. Когда вы говорите «нельзя закрывать глаза», это относится к вам, ко мне, к людям, нас с вами окружающим. Но когда сказали, что «найдутся средства», то как бы отстранили от участия в поисках себя, меня и многих других. Найдутся сами по себе? Или кто-то их найдет и нам с вами предложит?
— С вами, адвокатами, держи ухо востро, — усмехнулся Костырин, — чуть что — сразу ловите на крючок. Я, конечно, имел в виду, что все будут искать и найдут.
— Это случается: имел в виду одно, а сказал или сделал другое, — Андрей Аверьянович улыбнулся, но в голосе его прослушивалась горькая нотка. — Юристам нередко приходится обращать внимание на подобные противоречия, за что их обвиняют в крючкотворстве, ни больше ни меньше.
— Андрей Аверьянович, я не хотел…
— Шучу, шучу, — перебил Андрей Аверьянович, — к тому же не вас я имел в виду, а тенденцию. Что касается нивелировки, бездумной уравниловки, то она вредна во всех сферах жизни. В том числе и семейной. Возьмите семью Седых. Родители полагают, что идеально справедливы, уравнивая сыновей во всем: у них одинаковая одежда, им выдается одно и то же количество денег на кино и на завтраки, с ними одинаково ласковы или одинаково строги. Но ведь сыновья очень разны по характеру, по темпераменту, один из них еще школьник, другой — студент. Возраст опасный. Папы и мамы, которым перевалило за сорок, чаще всего забывают, какими они были в семнадцать-девятнадцать, отказывают молодым людям в серьезности ума и чувств, не видят их, не хотят замечать. А чувства бушуют, требуют выхода, рождают побуждения — благородные или низменные, что, кстати, тоже зависит от взрослых и зрелых: куда направят. А это не просто, ох как не просто направлять юную душу, управлять ее порывами, даже благородными. В семье Седых с этим не справились, хотя выглядела эта семья вполне благополучной.
— Я и сейчас не могу отрешиться от мысли, что это была хорошая семья, — Костырин развел руками, — сейчас не могу понять, кто же виноват в случившемся.
— Кто виноват? Вопрос, который очень легко срывается у нас с губ. А может быть, это не вина, а беда? Беда занятых людей, которые перекладывают тяжесть воспитания детей на комсомол, на школу. А школа адресует упреки родителям. И, наверное, не без оснований.
— Тут вы правы, — согласился Костырин, — мы, педагоги, не всегда работаем в контакте с родителями и с комсомолом. А иногда, как известные лебедь, рак и щука, тянем в разные стороны… — Помолчал и спросил: — А у вас есть дети?
— Есть, — ответил Андрей Аверьянович. — Дочь Алена, живет в Ленинграде, работает в Русском музее — искусствовед. Взрослый человек. У нас тоже была благополучная семья, дочь не доставляла хлопот, и я не очень-то много знал о ее внутреннем мире. И мать знала не больше, хотя и была, как Вера Сергеевна, учительница. Занятые люди… Вы бывали у Седых дома? — вдруг спросил Андрей Аверьянович.
— Бывал. — Костырина несколько озадачил этот поворот в разговоре.
— Как по-вашему, кого из сыновей больше любит Вера Сергеевна?
— Они очень ровно относились к детям.
— Они — да, а она?
— Я не замечал, чтобы она кого-то из сыновей выделяла.
— Да, она человек выдержанный и умеет владеть собой.
— Что вы хотите этим сказать?
— Она и себя, наверное, хотела убедить, что любит сыновей одинаково.
— Вы думаете, она больше любила Олега и этим…
— Я думаю, что она больше любила Игоря, старалась скрыть это, но любовь скрыть трудно.
— Но что из этого следует?
— Это может объяснить поведение Олега… Давайте выпьем за него. Несмотря ни на что, мне этот юноша симпатичен.
— Не очень понимаю. Вернее, совсем не понимаю, что вы имеете в виду, но выпить согласен, — Костырин поднял рюмку. — За то, чтобы мир и счастье вернулись в семью Седых.
— Боюсь, что вернуть мир и счастье в семью Седых не просто. И если они туда вернутся, то не скоро.
Они выпили, и через некоторое время Костырин стал прощаться. Андрей Аверьянович, по его мнению, говорил, загадками и ничего определенного не сказал, но все равно беседой он был доволен и уходил обнадеженный, о чем и сообщил хозяину в коридоре, горячо пожимая ему руку.
Оставшись один, Андрей Аверьянович убрал со стола, посидел на диване, прикрыв глаза, будто дремал. Потом потянулся было за книгой, но так и не взял ее. Он признался себе, что испытывает волнение перед завтрашним судом. Предстоит решить не простую задачу: доказать судье и народным заседателям, что человек, признавший себя виновным, преступление не совершал. И обвиняемый не поможет ему, скорее будет мешать.
11
На возвышении длинная деревянная кафедра, выкрашенная в жиденький желтый цвет, три стула с высокими спинками: в центре (спинка повыше, с гербом) для председательствующего, по бокам — для народных заседателей. В зале шесть рядов казенных скамеек с прямыми спинками, между ними проход. Ближе к судейскому столу, одна против другой, две низкие трибунки того же желтенького цвета — для обвинителя и защитника. Ближе к скамейкам загородка для подсудимого.
Знакомый Андрею Аверьяновичу зал районного суда. Когда он входит сюда, ему обычно является в голову одна и та же мысль: «Тесновато живет еще наша юстиция».
Пока что в зале немноголюдно. Десятый «А», который мог бы явиться сюда в полном составе, занимается, свидетелей тоже здесь нет — ждут вызова в соседней комнате.
На передней скамье, сложив сухие руки на животе, в черном кружевном шарфике на седой голове сидит пострадавшая — Анна Георгиевна Козлова. Она не без опаски и в то же время с жалостью поглядывает на загончик, в котором, ссутулясь, примостился подсудимый. Его стерегут сидящие возле загончика два милиционера в кителях с ясными пуговицами и сержант милиции, который по распоряжению судьи приглашает свидетелей и следит за порядком в зале.
Председательствует судья Игонин, плотный, с шишковатым лбом, человек лет сорока пяти. Справа от него сидит неопределенного возраста человек в старомодном бостоновом пиджаке, прямой, как спинка его стула. Слева — худенькая женщина, у нее мелкие черты лица, остренький нос и огромные, в частых ресницах, глаза.
С судьей Игониным Андрей Аверьянович встречался на процессах. Он внимателен, нетороплив и осторожен. Приговоры его отменяются редко, и он гордится этим. Народных заседателей Андрей Аверьянович не знал. Мужчина скорее всего офицер в отставке, женщина, видимо, работает где-то в конторе — бухгалтер или средний технический персонал в управлении: помогая секретарю, привычно перебирает бумажки, ловко соединяет их скрепкой.
Суд начинает работу.
