— Альберт Иванович, преподаватель. А это мои лучшие студенты. Морозов и Воронов. Сегодня они успешно сдали труднейший экзамен и мы решили это событие скромно отметить.
— Евгений.
— Елена.
— Вы из породы грызунов, обгладывающих гранит науки? Студенты? — неуклюже попытался сострить Альберт Иванович.
— Не угадали. Я инструктор по автоделу — ваш коллега в некотором смысле. А Лена специалист по конфетам.
К нам подошла официантка.
— Восемьсот грамм коньяка пятизвездочного, бутылку «Гроно» и пять порций поджарки. Фруктов каких-нибудь, — заказал преподаватель. — Надеюсь, Евгений, вы не сердитесь, что я распоряжаюсь? Вот и чудненько.
В зале был приглушен свет, музыканты не слишком насиловали барабанные перепонки посетителей — играли ненавязчиво и негромко. Заказ не заставил себя ждать, и настроение за столиком быстро поднималось. В отличие от своих подопечных, Альберт Иванович выделялся многословием и излишней игривостью в тостах.
— Поднимаю бокал за прекрасных женщин! — уже с раскрасневшимся от алкоголя лицом провозгласил он, плотоядным взглядом раздевая Лену. — Женщины — это цветы. Цветы наиболее прелестны, когда распущены. Так выпьем за распущенных женщин!
Студенты довольно загоготали и, перегнувшись через столик, чокнулись с покрасневшей Леной.
— Давай уйдем, — сказала она, почти умоляюще взглянув на меня. — Уже поздно. Ты говорил, только на минуту зайдем.
— Извините, но вынуждены вас покинуть. Дела. Рады были знакомству.
— Ну да, конечно. Время — деньги, — растянул губы в благодушной улыбке Альберт Иванович. — Вот, возьмите, Евгений, мою визитку. Коли появится желание научиться жить — милости прошу. Это не банальная учтивость, а искреннее стремление помочь ближнему…
Уходя, мы услышали за спиной уже не сдерживаемый хохот подвыпивших студентов.
Вечерний свежак выветрил небольшую дозу хмеля, и настроение у меня стало легкое и одновременно почему-то грустное. Наверное, из-за того, что все неповторимо. Этот вечер с ласковым шепотом тополей по краям тротуара, это темное небо в далеких прозрачных облаках, и желанная девчонка, что идет со мной под руку о чем-то задумавшись…
— Мне пора, — тихо сказала Лена, отводя взгляд.
— Провожу. А что, у тебя предки из породы Церберов? — Я остановился и поправил ей челку, упавшую на глаза.
— Я живу одна. А провожать не надо — мы пришли. Вот эта пятиэтажка.
— Страшная жажда что-то появилась. Не угостишь глотком воды?
— Нет, — она лукаво погрозила пальчиком. — Знаю я эту воду: дайте попить, а то так есть хочется, что даже переночевать негде…
— Хитрить с тобой бесполезно. Ну, подари поцелуй на прощание.
Через минуту Лена мягко отстранилась и как-то странно посмотрела на меня затуманившимися глазами.
— Ладно. Пойдем, Женик…
Утром проснулся поздно. Солнце слепящими трассерами било через легкие тюлевые занавески окна, осердясь на людей, которые могут спать в столь чудесное утро.
Лена уже не спала. Я заподозрил, что проснулся не от буйства светила, а от ее нежно-внимательного взгляда.
— Давненько бодрствуешь? — устроился на постели в полусидячем положении, по-восточному скрестив ноги.
— Что ты должен сейчас обо мне думать! — Лена грустно и как-то виновато посмотрела в мои глаза. — Ну и думай!..
— Что ты, глупышка! Ты очень, очень славная. Иди ко мне…
…Железная дверь на мгновение открылась, впустив в камеру высокого парня лет двадцати семи с голубыми водянистыми глазами.
— Привет братве, каждый рубль в чужом кармане считающей личным оскорблением! — Он швырнул кожаную кепку в угол и подошел к бачку напиться.
— Полегче, Штабной! — Церковник сел, прислонясь к стене. — И спрашивай разрешения, когда пользуешься общей кружкой!
Под взглядом его холодных серых глаз вновь прибывший как-то весь слинял и даже будто уменьшился в росте.
— Церковник?! Выхватили?
— Как видишь. Не покатило, фарт пропал.
— Зря масть поменял. Освобождал бы церквушки от серебряной и рыжей посуды, икон, как раньше. А то разбой — это ж пятнашка голимая.
— Не каркай! Лучше молись, чтоб я в тюрьме не сказал братве, что ты завхозом в лагере был. Враз ведь переделают Штабного в Голубого, — Церковник, оскалив прокуренные гнилые зубы, загоготал. — Сейчас-то опять по сто сорок четвертой отработался?
— Да. Квартирная кража с применением технических средств. Но прицепом. Основная сто вторая с пунктами «а» и «г». Хозяин квартиры неожиданно вернулся…
— Ну, с «а» все ясно — умышленное убийство из корысти, а как «г» — с особой жестокостью — ты зацепил? — удивился Церковник.
— Из-за множественности ранений. Тридцать ножевых… — Штабной захлопал своими длинными ресницами и вдруг заорал. — Да не садист я! Не кончался он никак! Вот я и старался, чтоб он быстрее крякнул и не мучился!
— А ты у нас гуманист! — усмехнулся Церковник. — Так на суде и лепи. Авось поверят и «вышку» не дадут.
К вечеру соседние камеры словно проснулись. Доносился гул голосов. Кто-то загорланил козлиным голосом заунывную песню. Раздражал монотонный повтор одних и тех же слов: «Говорят, что дети это счастье. Значит, я несчастный человек»…
Церковник некоторое время крепился, потом подошел к двери и рявкнул в волчок:
— Задохнись, падаль! На этапе я тебе разжую, что такое несчастный в натуре!
Голос сорвался и смолк.
Скоро Петровича увели на допрос. Штабного после ухода угрюмого рецидивиста словно подменили. Он тяжело опустился на нары и обхватил кудрявую голову руками.
— Что с тобой?
Штабной поднял голову и странно взглянул на меня, влажные губы свела жалкая судорожная улыбка.
— Интересуешься, почему я не в восторге, оказавшись в этом клоповнике? — Он нервно провел ладонью по глазам. — Действительно, умора, — месяц, как женился, завод выделил квартиру в общежитии. Думал, наконец, жизнь начнется!.. И, главное, хотел же после отсидки в другой город податься! Вовремя не сорвался — и по-новой небо в клетку!
— Не возникай! Я тебя сюда не звал!
— Да! Сам исковеркал! Но что же было делать?! Старые кореши откопали, взяли на дело. Отказаться не мог — они такое не прощают…
Штабной вдруг замер и испуганно оглянулся на дверь.
— Не проболтайся, земляк, — жарко зашептал он. — Церковнику сгубить человека — одно удовольствие. На всех пересылках его знают. Из высшей хевры. Шепнет словечко — и каюк.
Заскрежетал ключ, и в камеру вернулся Церковник.
— С легким паром! — подобострастно осклабился Штабной.
Тот, не обращая внимания на шутку, лег на нары и отвернулся к стене:
