«Соломенный Дворец»,
7 января 1856 года.
С Рожеством тебя, стало быть, Христовым. В округе звонят колокола, морозный воздух весь пропитан трепетом, народ весел, пьян и разговляется.
Богу угодно было, чтоб десятилетнее мое здесь пребывание не представляло ни явного упадка, ни разительного несчастия.
У нас непрестанно валит снег с начала зимы и покрыл толстым саваном всю землю… Вечная ему память! Нам же отсчитывать новые лета и складывать их в копилку воспоминаний.
Однако не поздно поздравить и тебя, моя добрая сестра, с днем твоего новолетия, если не ошибаюсь, уже 68-го. Возраст страшный для малосильного люду, как радужный билет для нищего. Но если мы и вместе сложим цифры нашего почтенного возраста, то едва достигнем числа лет патриарха Израиля, о которых он говорит: «Малы и злы дни жития моего».
…Бесконечные снега смягчили морозы, и зима у нас стоит умеренная по-здешнему. Да и у вас, как показывают печатные сведения, тоже. Жилье мое теплое, и, когда случилось продрогнуть в гостях, я узнал всю цену согретых комнат. На Новый год мы были с Нюрой и Карлом Антоновичем у Аннушки, жениной сестры Серафима Аристарховича, и прыгали от радости, возвратясь под утро домой. Боялись только за свои озябшие ноги, но все прошло благополучно…
Я тебе уже отписывал о приезде и благоустройстве наших гостей. Нюра, как полноправная хозяйка, поселилась в противоположном от меня крыле «Соломенного». Я же, поскольку «Флигель» предоставлен в полное распоряжение Карла Антоновича, имею, с любезного разрешения Серафима Аристарховича, кабинет и спальню на втором этаже в левом крыле «Дворца». Благо, комнат предостаточно, не тесно, и помещений на всех хватает.
Хотя, казалось бы, с прибытием новых людей и беспокойства, и забот должно прибавиться, но нет; я по своему желанию могу, как и прежде, пребывать в уединении, наслаждаясь книгами и перепиской с друзьями.
Оказалось, Карл Антонович также стремится к одиночеству, поскольку весь поглощен изучением восточных рукописей, коих он привез с собою в невероятном количестве. Он свободно владеет арабскими языками и прекрасно разбирает их игривую вязь. Сам он полностью на попечительстве Ермолая Филипповича и даже столуется отдельно от нас. Его загадочная хвороба требует специального питания, и чем его кормят, нам сие неведомо. Но компании он не чурается. Мы с ним порой часами сидим, дискутируем, но больше слушаю я, ибо знания его неисчерпаемы.
Он душа любой компании. Вот и у Аннушки на Новом годе всех увлек повествованиями о древнееврейской каббале, о том, как при помощи мистических ритуалов можно вмешиваться в божественно-космические процессы. Все ахали, в том числе и твой покорный слуга, слушая его рассказы о демонах, ведьмах и прочих злых силах. Были они как раз к месту, ибо по сути своей являлись святочными побасенками, столь любимыми не только детьми, но и взрослыми. К слову, я на другой же день взялся за Гоголя и перечитал «Вия» и «Страшную месть»… Одна Нюра слушала своего приемного отца спокойно. Ей то не в диковинку. Сидела скромно в уголочке и пила чай. Она у нас в положении и где-то через полгода семейство Соломиных, дай Бог — все сложится благополучно, ожидает прибавление.
Отдам должное Карлу Антоновичу, повествователь он презанятный, в своих святочных рассказах даже проявляет актерские таланты. То горбится, изображая какую-нибудь кикимору, то скалит зубы на манер упыря, то зловеще машет руками, показывая крылатого демона. Есть от чего ахнуть и пробежаться морозцу по коже.
Другое дело, когда он предается воспоминаниям о своем друге лорде Байроне. Взор Карла Антоновича светлеет, и порой чудится, что обычно бледные его щеки вдруг покрывает румянец. Тут я его заслушиваюсь.
В его кабинете во «Флигеле», заставленном книгами и заваленном манускриптами, на стене висит портрет гордого англичанина кисти Томаса Лоуренса. Курчавый Аполлон в черном сюртуке и пурпурном, трепещущем на ветру шейном платке поверх белой кружевной рубахи, тревожно вглядывается вдаль, как и его Чайльд Гарольд… Сопоставляя истории фон Берга с этим портретом, невольно ловишь себя на зависти, легкой и приятной зависти; крайне достойно быть с подобными людьми в близких отношениях.
По моему разумению, наша с ним шальная юность была лишь краткой увертюрой к его бурной, полной славных дел жизни. Да и не любит он о ней, о далекой молодости, говорить, все отмахивается, дескать, ни к чему о вздоре и глупых дуэлях толковать…
Оно и верно, при всей романтичности младых лет, обыденности было больше, чем подвигов, да и те память уже не удерживает. Но даже в рассказах о Байроне мистики у Карла Антоновича предостаточно. Он предстает мысленному взору то в плаще корсара, то гяуром под схимой, то одиноким кормчим средь бушующего моря.
По всей видимости, именно таким остался опальный лорд в памяти моего странника. За тридцать с лишком лет со дня кончины поэта бытовые подробности канули прочь, и осталось самое важное и главное. Оно и тешит, и сглаживает печаль утраты.
Да и сам Карл Антонович чем-то смахивает на своего кумира. Те же темные сюртуки и кружевные рубахи, те же платки, повязывающие шею, но не алых, а более суровых тонов. Даже перчатки, которые он не снимает по причине своего загадочного недомогания, кажутся вполне приемлемыми к его строгому платью.
Тем не менее, он не избавлен от некоторых чудачеств. Например, любит дарить зеркала. Мне тоже преподнес в качестве презента большое зеркало в овальной резной раме стиля венецианского рококо. Заверил, что ему более века, и сработал его знаменитый итальянский мастер Пьетро Пиффетти. Глядя на сей овальный рокайль, сомнений нет, взор приятно блуждает и запутывается в тонких формах раковин и бесконечных линиях неведомых трав…
(Елки-палки! Кажется, именно это зеркало Ал и спалил).
Аннушке он тоже подарил зеркальце, но поменьше, такой же изящной и хитроумной работы. Вот будет девушкам гадать в крещенские вечерки.
Но пора и стыд знать. Обнимаю и желаю спокойной ночи, ежели ты еще не уснула.
Глава 15
Лицо известного журналиста Цветикова Семена Ивановича просто светилось от счастья, словно он выиграл в популярной телеигре миллион, а его всего-навсего с миром отпустили из Конторы. Хотя он, обладая двойной неприкосновенностью, как депутат областного и городского законодательного собрания, мог особенно не волноваться. Но, видимо, таков статус Конторы, даже реорганизованная и переименованная, она заставляла приглашаемых поволноваться. А может, срабатывал выработанный за десятилетия прошлой власти генофонд?
Плутоватые глазки Семена Ивановича перекатывались за стеклами очков и посверкивали, как два фальшивых бриллианта.
— Вот подонок! — не сдержался Сергей Сергеевич Зотов.
Они сидели в кабинете генерала — Василий Владимирович, Михаил Моисеевич, Ал — и наблюдали по телевизору беседу журналиста со следователем, через скрытые камеры.
— Охоч до бабок, как сумасшедший. Во время Первой чеченской кампании не брезговал брать доллары у местной диаспоры и пел про них по всем каналам. Теперь, без зазрения совести, мочит их по любому поводу. Он и слово «совесть», наверное, пишет через «и» — настолько оно ему незнакомо.
— А как же тогда за него голосуют? — спросил Ал.
— Все старики… Умеет играть на слабостях и недочетах. Профессионал, ничего не скажешь… Правда, не в ту сторону, но, как видите, Алексей Юрьевич, мы его тоже умело используем.
