принимала решения по поводу людей, распределяя их по соответствующим местам. Затем Мари повернулась ко мне и стала ждать объяснений. Я подумывал о том, чтобы соврать, но у меня не было сил. Тогда я решил улыбнуться, но мне не хотелось, чтобы рассеченная губа опять начала кровоточить. И мне казалось, что у меня шатается зуб. Поэтому ничего не оставалось, как коротко рассказать о том, как меня ограбили. Когда я закончил, Мари постучала длинным ногтем об стол.
— Да, язык у вас хорошо подвешен. Этого у вас не отнять.
Я заверил ее, что не хотел проявлять неуважение, явившись в таком виде. Объяснил, что охранник меня не совсем правильно понял. Я сказал, что люблю «Таймс», преклоняюсь перед этой газетой, что я прочел каждую книгу, которую смог найти об истории газеты, включая редкие мемуары первых издателей. Пытаясь выразить свои чувства, я сам стал лучше их понимать. До меня неожиданно дошло, почему я с подросткового возраста был очарован «Таймс». Да, газета предлагала черно-белую схему мира, но, кроме этого, она была призрачным мостом между мечтами моей матери и моими собственными. В журналистике сочетались респектабельность и сложность задач. Как адвокаты, репортеры «Таймс» носили костюмы «Брукс Бразерз», читали книги и защищали униженных — но вместе с тем много пили, травили байки и сидели в барах.
Неподходящий момент для хвалебной речи. От усилий, потраченных на то, чтобы объяснить ситуацию, понять себя и принести кучу извинений — и все это, пытаясь не дышать текилой на Мари, — я побледнел. Из моей губы снова сочилась кровь. Мари протянула мне салфетку и спросила, не дать ли мне стакан воды. Она попросила меня расслабиться. Просто расслабиться. Молодой человек, который с такой явной небрежностью относится к своему внешнему виду, сказала она, настолько открытый приключениям, влюбленный в «Таймс» и так много знающий о традициях газеты, станет очень хорошим корреспондентом. Между прочим, заметила женщина, я произвожу такое впечатление, будто из меня может получиться военный корреспондент. На стуле возле своего стола она видела нечто большее, чем неудачника с Лонг- Айленда двадцати одного году от роду с фингалом под глазом, страдающим похмельем, принесшим папку, полную отвратительных статей. Каким бы я ни был, добавила Мари, я могу стать «порывом свежего воздуха».
Время шло, а Мари все смотрела на меня в раздумье. Я видел, что она взвешивает два варианта. Затем она дважды моргнула, и стало ясно, что она выбрала второй вариант. И сказала, что у них есть определенный протокол приема на работу. Она не имеет права сразу предложить мне место. Нужно посоветоваться с редакторами. Соблюсти правила.
— Однако, — сказала Мари, — мне нравится твой прикид.
Такого слова я никогда не слышал. Я пытался придумать, что ответить, но Мари уже встала, снова протянув мне руку. Если не случится ничего непредвиденного, заключила она, то скоро ты придешь сюда как новый сотрудник «Таймс».
Когда через два часа я со своей новостью примчался в «Пабликаны», там все просто с ума посходили. Наконец-то, сказали мужики, я начал
Дядя Чарли сжал мою руку так, что у меня заломило кости, но потом решил, что этого мало. Он вышел из-за стойки и поцеловал меня в щеку.
— Нью-Йорк, твою мать, таймс, — торжественно произнес он.
В последний раз я видел его таким гордым в одиннадцать лет, когда он объяснял мне знаки «больше» и «меньше» и я все понял с первого раза.
Кольт поклонился до пояса и сказал мне то же самое, что и когда я поступил в Йель, то же самое, что он всегда говорил, когда я делал что-нибудь правильно: «Это все благодаря „ворди-горди“».
Стив зарычал. Он заставлял меня снова и снова пересказывать некоторые эпизоды собеседования, описывать Голого Фроста и охранника, выражение ужаса на лицах сотрудников, когда я шел через отдел новостей. Он внимательно рассмотрел мой синяк в свете барной лампы, и мне показалось, что он сейчас достанет ювелирную лупу, чтобы лучше его разглядеть. Я не мог понять, что впечатлило его больше: синяк или моя новая работа. Но он был не просто впечатлен. Он был отомщен. Его врожденный оптимизм получил очередное доказательство. Стив верил, что в конечном счете на смену трагедии всегда приходит комедия, что хорошее всегда случается с плохими парнями из «Пабликанов» и вот теперь нечто очень хорошее случилось с племянником его старшего бармена.
— Супер! Супер! — воскликнул он. — Джуниор теперь работает в «Таймс»!
Затем они решили сменить тему. Стив с ребятами снова включили телевизор, где «Метс» застряли на шестнадцатой подаче в напряженной игре с «Хьюстон Астрос» в серии игр чемпионата Национальной лиги. Пока все пили и смотрели матч, я юркнул в телефонную будку и набрал номер мамы.
«Метс» выиграли шестой матч серий чемпионата мира за несколько дней до того, как я начал работать в «Таймс». До последнего удара, хотя в них давно уже никто не верил, они сражались, чтобы вернуть себе былые позиции, и сделали «Бостон Ред Сокс» на десятой подаче. Теперь в «Пабликанах» все знали, что «Метс» выиграет в финале. «Бедолаги эти ребята из Бостона, — сказал мне дядя Чарли, как раз когда Рэй Найт пересек „дом“, забив очередной мяч. — Представь себе бары вроде нашего в Новой Англии. Господи! У меня за них сердце кровью обливается». Дядя Чарли любил проигравших, но ни одна проигравшая команда не вызывала у него столько жалости, как «Сокс». На минуту мне стало стыдно за свою бесшабашную радость из-за победы «Метс».
По моим подсчетам, парад в честь победы «Метс» должен был пройти через Манхэттен именно в то утро, в тот самый момент, когда я буду торжественно входить в «Таймс» в свой первый рабочий день. Из всех знаков, которые я когда-либо получал от Вселенной, этот был самым ясным и ярко выраженным. Несмотря ни на что, мы с моей командой больше не были неудачниками. Наконец-то начиналась моя новая жизнь, моя настоящая жизнь, моя жизнь в роли победителя. Я оставил позади все свои прошлые неудачи, избавился от их опасной сладости и перерос свою мальчишескую нерешительность: пробовать или не пробовать.
Осталась лишь одна тонкая ниточка, соединяющая меня со старой жизнью, с моим самоощущением проигравшего. Сидни. На той неделе я получил от нее еще одно письмо. Она все еще любила меня, все еще скучала по мне, и ей все еще нужно было время. В письмо она вложила свою фотографию. Как раз после окончания шестого матча я стоял в «Пабликанах», читая ее письмо и глядя на фотографию, когда вокруг меня все стали отмечать победу. В баре стоял дым коромыслом. Мы накачались виски, нас переполняла беспричинная вера в самих себя и в будущее, которой заразили нас «Метс», и у меня появилась идея. Я попросил Твою Мать принести мне ручку и марку из кабинета Стива в подвале. Он сказал мне посмотреть на нижней полке или идти к чертовой матери. Ручку и марку мне дал дядя Чарли, и я нацарапал свой адрес на конверте Сидни и отправил его ей обратно. Заклеил конверт, положив внутрь ее письмо и фотографию, и, продираясь сквозь толпу, пошел к главному входу, у которого стоял почтовый ящик. Мой счастливый почтовый ящик, в который я опустил свои статьи, чтобы послать их в «Таймс».
Мне было совершенно очевидно, что, если бы я написал Сидни, что она может думать столько, сколько ей нужно, я бы в конечном счете получил ее. Я бы продержался дольше не только парня из трастового фонда, но любого, кто пришел бы ему на смену, и Сидни вышла бы за меня замуж. Мы стали бы жить в доме по соседству с ее родителями, у нас родилось бы двое кудрявых ребятишек, и каждый раз, когда она начинала бы зевать или говорить по телефону в соседней комнате, у меня бы начинало сосать под ложечкой. Такая жизнь ждала меня, дотошно спланированная и спрогнозированная. Я ее чувствовал, верил в нее благодаря «Метс» и «Пабликанам». Я слышал голоса из этой другой жизни так отчетливо, как голоса в баре за моей спиной. Я вспомнил, как профессор Люцифер читал нам лекцию о противостоянии свободного выбора и судьбы, о загадке, которая мучила великие умы на протяжении многих веков, и пожалел, что слушал невнимательно, потому что, склонившись над счастливым почтовым ящиком с письмом Сидни, я не знал, почему свободный выбор и судьба должны быть взаимоисключающими. Может быть, подумал я, оказываясь на перекрестке судьбы, мы делаем выбор сами, но выбираем мы из двух дорог,
