— Но он… Это он?
Гвидо улыбается.
— Да, это он.
— Да, я думаю, это действительно я… обычно меня зовут Стэфано. Для друзей — Стэп… но «он» — так меня никогда не звали… Он? Вы мне объясните, в чем дело?
И вдруг через приоткрытую дверь, из гостиной, полной незнакомых людей, сквозь отдаленные и неясные голоса, из-за старинных книг и картин, написанных много лет назад, я слышу смех. Ее смех. Смех той, по которой я так скучал, той, которую я так долго искал, той, которая мне снилась тысячу ночей. Баби. Баби. Баби сидит на диване посреди гостиной, она в центре внимания, она рассказывает что-то и смеется, и все смеются за ней следом. А я, в полном одиночестве, стою и слова вымолвить не могу. Как долго я ждал этой минуты. Сколько раз в Америке, погрузившись в воспоминания, стараясь не думать о болезненных моментах, о разочарованиях, я погружался все глубже и глубже, туда, где находил ту улыбку. И вот она здесь, передо мной. И я должен с кем-то ее делить. Делить то, что было моим, только моим. И вдруг я чувствую, что бегу по лабиринту, состоящему из трепетных мгновений: наша первая встреча, первый поцелуй, первый раз… и немыслимый взрыв моей любви. К тебе. И в этот миг я вспоминаю все, что я не смог тебе сказать, всю красоту моей любви — я так хотел, чтобы ты знала о ней. Как бы я хотел показать тебе ее. Я, простой смертный, допущенный к твоему двору, опустившийся на колени перед самой твоей простой улыбкой, перед величием твоего царства, я хотел бы показать тебе мое. На серебряном блюде, вытянув руку в нижайшем поклоне, я хотел бы преподнести тебе мой дар — то, что я испытывал к тебе: безграничную любовь. Вот, моя госпожа, видишь, все это — твое. Только твое. Оно простирается дальше морей, дальше горизонта. И еще дальше, Баби, — выше звезд, выше неба, и еще дальше — дальше луны и всего невидимого. Вот что такое моя любовь к тебе. И это не все. Потому что это только то, что мне дано знать. Моя любовь к тебе больше, чем то, что мы можем увидеть, больше, чем дано нам познать. Вот это, и еще многое другое, я хотел бы тебе тогда сказать. Но не смог. Я не смог сказать тебе ничего, что бы ты хотела услышать. А сейчас? Что бы я мог сказать сейчас девушке, что сидит на диване? Кому я могу показать чудеса этой огромной империи, которая принадлежала ей? Я смотрю на тебя, и тебя больше нет. Куда ты делась? Где та улыбка, что лишала меня всякой уверенности, кроме уверенности в том, что счастье возможно? Я хотел бы незаметно исчезнуть, но уже поздно. Это ты. Баби медленно оборачивается ко мне.
— Стэп! Быть не может… Какой сюрприз…
Она встает и бежит мне навстречу. Крепко сжимает меня в объятиях и нежно целует. В щеку. Потом слегка отклоняется, смотрит мне в глаза и улыбается.
— Как я рада снова тебя видеть… Но что ты тут делаешь?
Это напоминает мне «Смотрите, кто пришел!» — что бы там начали выкрикивать? А, да. «Здесь Баби!» Но она мне ни слова не дает вымолвить. Начинает говорить. Смеется и говорит. Говорит и смеется. Кажется, она обо мне знает все. Знает, где я был, что я делал в Америке, про учебу, про мою работу.
— И потом, ты же вернулся в Италию в начале сентября. Третьего, если точнее. И даже с днем рождения меня не поздравил… Ты что, забыл? Ладно, прощаю тебя…
И она продолжает в том же духе, и все время смеется. Шестого сентября у нее был день рождения — конечно, я прекрасно помнил эту дату. Всегда помнил. И все остальное я тоже помнил, все, что у нас с ней было, все самое прекрасное и самое горькое. А она? Она прощает меня. За что? За то, что я не мог ее забыть?
— Шестого сентября! Вот видишь, ты забыл…
— Да, верно. — Я улыбаюсь и не мешаю ей говорить дальше. Она говорит за нас двоих, она решает за нас, все она, как это было всегда.
— А потом ты выпустил телепередачу, а потом я видела эти газеты. С фотографиями. Ну, когда ты спас ту девочку. Как ее зовут? Ну, я уже не помню. Вообще-то я тебя искала, но…
К счастью, она не останавливается. Так и не спросила имя. Джиневра. Для друзей — Джин. Надо бы ей позвонить. Я сказал ей, что мы созвонимся позже. Может быть. Да, может быть. Если что, я смогу уцепиться за это «может быть». Я выключаю телефон. Оборачиваюсь. Чисто инстинктивно. И вижу Гвидо: он смотрит на меня. Замечает мой взгляд и подмигивает. Он — коварный Базилио, а я — глупый Буратино в руках Девочки с голубыми волосами. Она добрая или злая? Я вижу, как он уходит. За ним закрывается дверь, и я остаюсь один. Один на один с ней, Баби, один на один со своей судьбой, со своим прошлым. Баби берет меня за руку.
— Пойдем я познакомлю тебя с моими друзьями.
И она тащит меня за собой — более ребячливая, более женственная, более уверенная, более зрелая. Более… более не знаю что.
— Вот. Это Джованни Франческини, владелец «Каминетто Блю»… А это — Джорджо Маджи, ну, его-то ты наверняка знаешь, у него большое агентство недвижимости, он занимается куплей-продажей. Ее агентство очень известно: оно называется «Каза Дольче Каза».
— Нет, не знаю, увы.
Я улыбаюсь и здороваюсь, как будто мне все это очень интересно. Другие имена, другие истории. Титулы и звания молодых коммерсантов, псевдоаристократов из общества, у которого нет названия… По крайней мере, для меня.
— А это Эсмеральда — моя самая близкая подруга! — Баби наклоняется ко мне с заговорщицким видом и мурлычет на ухо: — Можно сказать, она заняла место Паллины.
И смеется. А я чувствую только запах ее духов. Я смотрю на нее. Вернее, на то, что от нее осталось. Мне так и хочется спросить: «А кто же занял мое место?». Мое место. Да. «А с чего ты взял, что у тебя было место?» — могла бы она ответить. Поэтому я ничего не говорю. Стою молча. И смотрю на нее, пока она продолжает эту странную череду представлений. Она, такая респектабельная светская дама, безупречно подходящая к этому светскому обществу, этому позолоченному мирку. Она пританцовывает, смеется, откидывая назад голову — и струится поток волос, и запах духов, и смех. И еще… Все это — ты. Но нам не следовало бы больше видеться.
И тут я чувствую всю свою боль. Все то, чего я не знаю, то, чего я не пережил, то, чего мне теперь не хватает. Всегда будет не хватать. Сколько же рук тебя обнимало, прежде чем ты стала такой? Да какая разница. Она мне все равно этого не скажет. К сожалению. И я стою, не говоря ни слова. И смотрю на нее. Но не нахожу ее. И тогда я прокручиваю черно-белый фильм длиной в два года. Целая жизнь. Те ночи, что я провел на диване. Далеко-далеко. Я так тогда и не смог примириться со случившимся. Я царапал себе щеки, молил о помощи звезды, стоя на балконе и куря сигарету. А потом следил за дымом, улетающим к небу, высоко-высоко, за облака… Туда, где мы когда-то были вместе. Сколько раз я плавал в этом ночном море, потерявшись в этом черном небе, унесенный парами алкоголя и надеждой снова ее встретить. Вверх — вниз, без остановки. Вдоль Водолея, Персея, Андромеды… И еще выше — до Кассиопеи. Первая звезда справа, а потом — прямо, до самого утра. И еще дальше. И я всех спрашивал: «Вы ее видели? Прошу вас… я потерял свою звезду. Свою вселенную, ее нет. Где она теперь? И что она сейчас делает? И с кем?». И звезды вокруг меня озадаченно молчат. Слышна лишь капель моих слез. А я-то, глупый, искал и так хотел найти ответ. Дайте мне объяснение, просто объяснение, все равно какое объяснение. Ну и дурак. Все давно известно. Когда любовь проходит, можно найти все, что угодно, кроме объяснения.
68
Клаудио едет не спеша. Изредка поглядывает в зеркало заднего вида, чтобы убедиться, что Раффаэлла не отправилась за ним следом. Все спокойно. За ним — ни одной машины, ничего подозрительного. Только полицейский мотоцикл, который включил фары и рванул с места. Клаудио видит, как он, мигнув поворотником, быстро свернул направо и понесся к «Кассиа». Он не удосужил его даже взглядом. «И не за что, — думает он про себя, — я идеальный гражданин, никогда ничего не нарушаю». И, уверенный в своей добропорядочности, он сворачивает на корсо Франча, а по ней — прямиком к виа Марсала. И вот уже Порта Пиа. Клаудио останавливается у кинотеатра «Европа» и достает из кармана
