была очень интересна наша история. И она все время спрашивала, звонишь ли ты. Каждый раз спрашивала, как мы ни поговорим.
— Вы с ней разговаривали? Так что, вы еще и перезванивались?
— Да, мы обменялись телефонами. Но что тут такого, прости меня? Мы немного сдружились.
Ушам не верю. Все это кажется мне странным.
— И что?
— Ничего, я ей все сказала.
— А она?
— А она продолжала болтать, как ни в чем не бывало. Сказала, что записалась в бассейн… Ах, да, она меня насмешила, потому что спросила, не хочу ли я тоже ходить с ней… вообще-то есть тут одна странность…
— Какая именно?
— С тех пор, как ты вернулся, я часто хожу в супермаркет….
— И что?
— С тех пор я ее ни разу там не встречала.
Я молчу. Потом киваю и улыбаюсь. Мама хотела бы ответить на мою улыбку, но боль снова заставляет ее закрыть глаза. На этот раз — надолго. Беру ее за руку. Она сжимает мою ладонь с неожиданной силой. Потом ослабляет руку, открывает глаза — она устала, очень устала. Мама силится улыбнуться.
— Стефано… прошу тебя… — она указывает на стакан, стоящий рядом. — Принеси мне немного воды, пожалуйста.
Я беру стакан и встаю. Делаю несколько шагов к двери и слышу, что она снова меня зовет.
— Стефано…
Я оборачиваюсь.
— Да?
— Этой моей подруге Джин… пошли ей цветы, красивые цветы, — она опирается на подушку и улыбается мне.
— Хорошо, мама, обязательно.
Я выхожу из палаты и отправляюсь в туалет с питьевой водой, который мне показала Мартина. Набираю стакан — так, как она меня просила: чуть больше половины. Возвращаюсь в палату. Мама лежит спокойно, отдыхает. На кровати номер сто четырнадцать. На губах — легкая улыбка, глаза закрыты. Такой я ее и оставил. Но она не захотела меня дождаться. Мама всегда не любила прощания. Не знаю почему, мне вспомнилась школьная поездка во Флоренцию. Другие мамы стояли на перроне и махали высовывавшимся из окон поезда детям платочками. Я тоже высунулся. Я искал взглядом маму на перроне — где стояли остальные мамы, но ее среди них не было. Ее уже там не было. Как сейчас. Она уже ушла. Мама. Я ставлю стакан рядом с ее кроватью. Я принес тебе воды, мама. Я не полностью наполнил стакан, как ты просила. Мама. Единственная женщина, которая никогда не перестанет меня любить. Мама. Женщина, которую я ни за что на свете не хотел потерять. И которую я потерял дважды. Мама… Прости меня. Я молча ухожу, ступая вдоль пронумерованных кроватей с лежащими на них незнакомыми людьми. Две медсестры обгоняют меня. Одна из них случайно меня задевает, но я этого не замечаю. Они бегут к моей маме. Глупые, они не знают, что она ушла. Не беспокойте ее. Она такая: не любит прощаний, она уходит, не оборачиваясь, не помахав напоследок. Мама. Я буду по тебе скучать гораздо больше, чем я скучал по тебе все эти годы. «Если то, что ранило меня, ранит и тебя, я думаю, что ты в земляничных полях, я думаю, что ты счастлива и весело танцуешь, такая красивая…» Это слова из одной песни, вертящейся в моей голове. Для тебя, мама, только для тебя. Возьми их с собой, прижми их крепко и неси, куда бы ты ни ушла сейчас. Танцуй, такая красивая, среди земляничных полей, наконец-то ты свободна от всего, что сковывало тебя здесь. Я плачу. Спускаюсь по лестнице. На посту нет медбрата. Там какая-то женщина. Она смотрит на меня с любопытством, но ничего не говорит. Она навидалась людей, которые выходят отсюда, не скрывая своей боли. Она уже и внимания на это не обращает. Все мы ей кажемся одинаковыми, ей, наверное, уже надоели эти беспомощные слезы. Я выхожу на улицу. Полдень. Солнце в зените, небо голубое. Обычный день. Так не похожий на другие. Вдалеке вижу отца и Паоло, они идут к больнице. Безмятежно о чем-то разговаривают, улыбаются. О чем, интересно, они говорят? Я этого не знаю и знать не хочу. Хорошо им, они еще не знают. Они еще в нескольких минутах от неминуемой боли, от собственного бессилия, от необходимости принять известие. Пусть пока наслаждаются жизнью. Спокойные и счастливые в своем неведении. Еще немного времени у вас есть.
Я перехожу на другую дорожку и ухожу прочь. У меня сейчас другие заботы. Я иду, ветер обдувает мое лицо. Мне хотелось бы, чтобы моя боль стала легкой. Но не получается. И вдруг я случайно оказываюсь там. Я этого не хотел, клянусь вам. Сейчас-то я не способен обманывать. Я вижу того мальчугана и его друга.
— Ну, значит, увидимся на площадке в четыре, хорошо? Эй, Томас, я тебе говорю, или как?
— Да, да, я понял, в четыре, не глухой.
— Не глухой, зато тупой. Тебе нет смысла приходить, Микелы не будет.
— Да кто тебе сказал, что я жду Микелу? Я ищу Марко, он должен мне вернуть мяч!
— Как же мяч…
Иногда мы попадаем в нужное место в нужный момент. Я смотрю на него. Мне кажется, он не имеет права игнорировать мисс «сикушку» Стеллари. Мартина, по крайней мере, заслуживает его. Хотя бы она. Я подхожу поближе. Он не обращает на меня особого внимания. Быстро охватывает взглядом, пытается определить, встречал ли он меня прежде, знакомы ли мы. И тогда я даю ему пощечину. Он стоит, не в силах произнести ни слова. Удивленно смотрит на меня, но не плачет, чувство достоинства не позволяет. И я говорю ему то, что должен сказать. А он внимательно слушает, и никуда не убегает. Мне нравится этот паренек. Потом я уезжаю на мотоцикле. Смотрю в зеркальце. И вижу, как он становится все меньше и меньше. Муравей в мире, который ему еще предстоит узнать и понять. Массирует левую щеку. Она такая же красная, как та пицца, что предложила мне Мартина. И на какой-то миг тот факт, что я среди тех, кто останется в его воспоминаниях, успокаивает меня. Потом я думаю о маме. О ее последних словах. О ее совете. Я улыбаюсь. Да, мама. Конечно, мама. Как хочешь, мама. И я становлюсь послушным сыном, таким, каким никогда раньше не был, каким хотел бы быть, и вхожу в ближайший магазин.
77
Немного позже. Дом Биро.
— Джиневра, можно войти? — Джин открывает дверь своей комнаты. — Что такое, мама?
— Вот, тебе принесли, пока тебя не было, — стоя на пороге, мама, улыбаясь, смотрит сквозь огромный букет красных роз. Она кладет их ей на кровать. — Посмотри, какие красивые! И еще смотри… посередине — одна белая роза. Знаешь, что это означает, да?
— Нет, а что?
— Это просьба о прощении. Кто-то тебя обидел и хочет извиниться?
— Нет, мама, все в порядке.
Но от мам трудно что-либо утаить. К тому же и покрасневшие глаза Джин не оставляют никаких сомнений.
— Держи… — мама передает Джин носовой платок и улыбается. — Когда будешь готова, мы за столом.
— Спасибо, мама, что-то не хочется есть.
— Хорошо. Но не принимай все так близко с сердцу. Оно того не стоит.
Джин улыбается в ответ.
— Может быть…
Но прежде чем выйти, мама дает ей записку.
— Держи, это было в цветах. Может быть, там объяснение по поводу белой розы.
— Может быть.
