иголки травы, и однажды я опять увидел этого мальчика во дворе.
Он стоял у тополя и ничего не делал. Стоял и смотрел куда-то в сторону, и мне было очень странно это видеть.
Потом он надолго исчез. Погода была погожая, весенняя, на тротуарах шумели девчонки, прыгая через скакалки.
У Двины на тополях орали грачи, хлопоча над шапками своих гнезд, на каштанах блестели резные листья…
А мальчик из дома напротив не являлся больше во двор, словно ничего это не интересовало его.
Как-то после обеда я услышал музыку. Я побежал к окну. Впервые я увидел на знакомом дворе оживление: ворота открыты настежь, двор заполнен людьми. Возле тополей стояла машина с красно- черными бортами.
Снова грянула музыка, и из-за невидного мне угла дома вынесли на плечах гроб. Он был небольшой, и в нем лежал маленький человек.
Я бросился на лестницу, перебежал дорогу: ведь наши дома отделяла только улица.
Я вбежал в ворота. Гроб поднимали на машину, и на какое-то мгновение так наклонили, что я увидел в нем человека во весь его небольшой рост. Это был знакомый мне мальчик. Глаза у него были закрыты, он был еще бледней, чем я привык его видеть, и совсем неподвижен.
Вокруг плакали — его мать, сестра, мужчины и женщины.
Среди людей было много военных. Играл оркестр и вспугивал с тополей ворон. В глаза било солнце, яркое, теплое, солнце поздней весны, по небу бежали тучки, мальчишки бегали с обручами, пускали зайчиков, а этот мальчик ничего уже не знал. Ему было все равно.
Я хотел с ним познакомиться, а его повезли на кладбище.
Его повезли зарывать в мягкую, теплую, оттаявшую землю.
Его увезли. Многие уехали за ним, многие разошлись и забыли закрыть ворота. Но мне теперь нечего было делать в этом дворе. Внутри было холодно, пусто, одиноко, и я тихонько пошел через дорогу к своему дому.
Мы с Лёнькой, старик и король Великобритании
На почту мы бегали через день. Слово «почта», запахи жидкого сургуча и клея тревожили меня, как Африка, как неоткрытые острова далеких океанов.
В окошечке виднелась головка с уложенными на затылке косами. У нее были светлые глаза и строгие губы. Став на цыпочки, мы тоненькими голосами просили у девушки последние марки. С сухим треском отрывали марки ее быстрые, точные пальцы от огромных пестрых листов, отсчитывали сдачу.
— Все? — спрашивала девушка.
Мы сжимали липнущие к пальцам марки и клянчили:
— Тетенька, дайте наклеек… Тетенька…
Марки она обязана была нам продавать, а вот давать наклейки не входило в ее служебные обязанности: белые полоски по краям марочных листов не стоили денег. Мы нарезали их на узкие полосочки и приклеивали ими наши марки в альбомы.
Когда у девушки было хорошее настроение, она щедро отрывала нам одну, две, три полосы, а когда настроение било плохое, сердито бросала:
— Вы мешаете работать… Следующий?!
Однажды, поняв, что у девушки отличное настроение, я совсем обнаглел: уперся подбородком в стекло барьера и пропищал:
— А гашеных марок у вас нет? Которые не нужны…
— Откуда я их возьму? — строго спросила она.
— А вон… — Я показал глазами на столы внутри почты, где высились горы разноцветных конвертов и бандеролей с проштемпелеванными марками.
— Так это ж еще не доставленные адресатам почтовые отправления…
— Зачем же им марки?
— Мальчик, не имею права… Следующий?!
Посрамленный, красный как перец, я отошел от окошечка и стал разглядывать на купленных марках станции Московского метрополитена: его тогда только начинали строить.
Как-то мы прослышали в классе, что на почту поступили марки Спартакиады: все они в виде ромбов и такие красивые — глаз не отвести! На одной — футболист с ходу бьет по мячу, на другой — мчится лыжник, на третьей — теннисист…
Мы с Ленькой сбежали с последнего урока и помчались на почту.
У окошечка образовалась очередь человек в пятнадцать. Задние шумели и возмущались:
— Надо ж совесть знать, товарищ!.. Нельзя ж так, товарищ!..
Честно пристроившись в хвост очереди, мы прислушались.
— А вы, пожалуйста, не шумите! Я делом занят! — отвечал человек, стоявший у окошечка.
— Видим мы, какое дело! — раздавалось в очереди. — Как ребенок… Делать нечего. Какую очередь образовал!
— Дайте, пожалуйста, десять марок по копейке с капитаном Ворониным, десять трехкопеечных со Шмидтом… Так. А Леваневский у вас остался? Нет? Очень жаль, очень. Дайте тогда…
В этих словах, в этой просьбе было что-то такое знакомое, такое родное, что мы с Ленькой ошеломленно уставились на человека.
Он был в синем мешковатом костюме, из-под видавшей виды шляпы выбивались седые волосы. Еще минуты три стоял он у барьера, сунув голову в окошечко, и просил:
— Пожалуйста, осторожнее отрывайте, перфорацию не повредите. Эти вот марки я никак не могу взять: видите, как они оторваны — зубчиков не хватает. Замените, пожалуйста… Очень прошу.
— Да он нарочно! — кричал толстощекий гражданин в фуражке без звездочки. — Он издевается над нами!
Наконец человек в шляпе оторвался от окошечка, держа кончиками пальцев толстую пачку марок.
— Зачем ему так много? — шепотом спросил я у Леньки.
— Наверно, меняется… Для обмена берет.
— А что такое перфорация? Слыхал, он просил, чтоб не повредили ее?
Ленька пожал плечами.
Человек в шляпе стал аккуратно укладывать марки в красный кляссер — альбомчик с полосками прозрачной бумаги, под которые вставляются марки. Мне было странно смотреть на него, такого взрослого, старого и седого, собирающего, как и мы, марки. Значит, не только мы бегаем на почту, не только нас отгоняет от окошечка очередь…
Я подошел к нему:
— Дяденька, вы не успели купить Леваневского?
Он поднял на меня глаза.
— У тебя есть дублеты?
— Есть, — сказал я. — Хотите, принесу?
— Вот выручишь! — Он спрятал в карман кляссер. — Был в Кисловодске, проворонил… Ты где живешь?
Я сказал.
— А-а, да мы с тобой соседи. А я на улице Бакунина. Дом номер семь. Во дворе с тополями… Знаешь?
— Это где живет тетка с черным злым бульдогом?
