ручку.
— Веди лопату до конца, — сказал Гаврик, — быстрее будет.
Я послушался и двигал лопату до края тротуара, сталкивая на мостовую целый сугроб. Работа мне нравилась. Приятно было ощущать, как хрустит под твоим напором снег, поддается, отступает, и сзади остается полоса асфальта.
Там, где снег успели прибить, притоптать к тротуару, его трудно было поддеть, и лопата вхолостую скользила по наледи.
Тогда мы пускали в дело железный скребок. Со скрежетом вгрызался он в лед, скоблил его, превращая в белое крошево.
Вдоль тротуара рос снежный вал. Днем приедет грузовик и увезет снег за город.
Стало жарко, майка прилипла к спине. Теперь я работал помедленней. С добрый час счищали мы снег, а дело продвигалось медленно: дом наш был огромный и тротуар возле него длинный и широкий.
Скоро я сбросил пальто и повесил его на дверь.
Я уже немного жалел, что ввязался в это дело. Не мог Гаврик пойти со мной — не надо. Один бы поехал, на худой конец, в Красный бор. Дорога туда легкая: гони пятнадцать километров вверх по Двине — и готово; как увидишь по правую руку бор на высоком берегу — это он и есть.
Сразу уйти было неудобно, и я решил поработать еще с полчасика. Скажу Гаврику прямо: «Знаешь, друг любезный, здесь мы и до вечера не управимся, пойду-ка я побегаю немного: больно наскучило махать руками». — «Иди, — ответит Гаврик, — я кончу и прибегу к тебе».
Но когда же он успеет кончить один? До вечера пропыхтит. А разве я виноват? Очень нужно мне все воскресенье потеть с лопатой. Его родители веселятся себе в деревне, а я тут отдувайся за них…
Хватит! Еще минут десять поскребу и уйду.
Из подъезда — руки в карманы — вышел Левка, зевнул и съязвил:
— В дворники решил наняться?
Я промолчал.
— Какой оклад положили?
Я не замечал его.
— От тебя уже пар идет. Как от лошади. Трудись-трудись — спасибо скажут.
Я повернулся к Левке спиной и стал работать с еще большим остервенением. Левка ходил по очищенной части тротуара, гонял ледышку и без перерыва язвил. Я знал, что никуда не уйду теперь отсюда, что буду толкать лопату и скрести, пока не будет чист весь тротуар. Я боялся одного: встречи с Вовкой. Изругал его, уверил, что пойду в Красный бор с Гавриком, а сам с лопатой торчу на тротуаре.
И еще я не хотел, чтоб меня увидели мать с отцом. Они, конечно, ни слова не скажут и, наверное, даже порадуются в душе, но и удивятся: почему я не в Красном бору.
Но уйти я не мог.
Я делал вид, что работаю без малейшего напряжения, что это одно удовольствие — держать в руках лом. А сам думал: заставить бы Левку часок поскрести! Да еще когда мимо тебя без конца идут с лыжами к Двине. Возись тут как каторжный.
Скоро Левка исчез в подъезде, но и теперь уйти было нельзя: три часа не уходил, убрал снег с половины тротуара, а потом вдруг взял и ушел?..
— Хочешь есть? — спросил Гаврик, и я ощутил, как рот затапливает слюна.
— Не прочь бы, а ты?
— И я.
Взяв пальто, сложив у стены инструмент, мы спустились к нему. Гаврик подогрел на примусе картошку с ломтиками сала, и мы набросились на нее. Умяли и мои бутерброды, пили чай. И снова вышли.
Работы оставалось немного — часа на полтора. Беспощадно боролись мы со снегом, атаковывали его, теснили, рубили и вышвыривали за границу нашего тротуара.
— Готово, — сказал наконец Гаврик, вытирая лоб, — быстро управились!
«Хорошенькое быстро!» — подумал я, неся в подвал инструмент.
Тело ныло и разламывалось. Горели ладони, поламывало спину и поясницу. Глаза болели и слезились от белизны и ветра. Еще было не поздно, часа четыре, и можно было побегать неподалеку от дома.
— Теперь покатаемся? — сказал Гаврик, вытаскивая лыжи из кладовой, куда мы поставили инструмент.
— Да нет, не хочется что-то… — Я потянулся и зевнул. — В другой раз.
Я взял лыжи и пошел по коридору.
— То так хотел, а то нет, — сказал вслед мне Гаврик. — Сходили бы…
— Завтра, после школы, — ответил я.
— Можно и завтра, — сонно сказал Гаврик и зевнул, как зевают люди, намотавшись и выбившись из сил.
Я пошел с лыжами домой. Шел медленно и тяжело, ни о чем не думая, и останавливался на каждом этаже передохнуть.
Седой
Мы играли в футбол, вспотели, растрепались, орали, как грачи над гнездами, и ничего на свете не замечали, кроме мяча. Игра шла с переменным успехом и накалилась до предела. Я был в защите, Ленька — центром нападения. Вдруг, разгоряченный, он шепнул мне:
— Смотри…
Я посмотрел, куда он показывал, и увидел летчика, идущего от нас по дорожке сквера. Летчик был сед, настолько сед, что даже фуражка не могла прикрыть белизны его волос: она сверкала на затылке и висках.
— Ну и что? — сказал я. — Седых не встречал?
— А лицо его видел?
— А что?
— Увидел бы — не спрашивал. — Его лицо непонятно ожесточилось. Он почти с ненавистью посмотрел на меня, потом схватил за рукав и дернул. — Идем!
Чудак, игра продолжалась вовсю, а он утаскивал меня с поля! Мы побежали не вслед за летчиком, а другой тропкой, обогнали его, свернули и, усмиряя разошедшееся дыхание, медленно, как ни в чем не бывало, пошли ему навстречу. Летчик неторопливо брел к нам, брел совсем не армейским шагом, а весьма штатской ленивой походкой, точно ему нечего было делать и он хотел убить время.
С футбольного поля нам кричали, обзывали скверными словами, но мы не слышали их. Мы шли навстречу летчику.
Открыто смотреть на него было неловко, и мы сделали вид, что заняты серьезным разговором. Но очутившись шагах в пятнадцати, уставились в него, и я чуть не присел.
Он был молод, этот летчик, почти мальчишка, а волосы у него были седые. К его гимнастерке, как значки, были прикручены два ордена Красного Знамени. Они были совсем новенькие, сверкали серебром и красной эмалью и мало походили на ордена известного в городе героя гражданской войны Грачева — тусклые, с отбитой местами эмалью.
Все в нем было странно. Где он успел получить ордена? Когда успел поседеть? Чего это он так лениво прогуливается здесь?
На его голубых петлицах было три красных кубика. Он был строен, одежда хорошо сидела на нем, и
