широкий пояс с медной командирской звездой на пряжке еще больше подчеркивал ладность его выправки и легкость шага.
Летчик прошел мимо, и мы вернулись на футбольное поле. Наше любопытство стоило команде двух голов. Нас встретили презрительными свистками и грубыми криками. Тотчас включившись в игру, мы с особым рвением забегали по полю и с превеликим трудом сравняли счет. Игра кончилась со счетом 5:5.
Мы шли с поля, и Ленька держал под мышкой мяч. Вдруг он поддел меня локтем под бок и шепнул:
— Смотри…
На лавочке под старыми кленами сидел тот самый летчик. Он был не один. С ним была девушка. Скромно сложив на коленях руки, она обернула к нему голову и с подчеркнутым вниманием слушала его. А он что-то говорил. Видно, ему было жарко, он снял фуражку — она лежала рядом на скамейке, и теперь мы видели всю его ослепительную седину.
Лицо его сильно загорело — на лбу, щеках и шее лежал прочный южный загар, а волосы были совсем белые, и это с первого взгляда ошеломляло.
«Ждал, верно, ее, прохаживаясь!» — понял я.
Мы быстро прошли мимо — задерживаться было неловко, и пошли к себе, и я все ломал голову, где он мог получить эти ордена.
В предвоенные годы ордена давали редко и слово «орденоносец» было одним из самых почетных. Нынче орденами не удивишь, а тогда было совершено не так много воинских подвигов. В те годы газеты пестрели сводками боев в Испании, где республиканцы вели неравную борьбу с фашистскими мятежниками, и мы встречали друг друга знаменитым кличем республиканцев: «Но пасаран!» — «Они не пройдут!» Имена испанских городов и рек — Уэска, Малага, Гвадалахара, Барселона, Толедо, Бильбао и, конечно, Мадрид — звучали для нас как легенда.
А потом… Потом все труднее было драться бойцам республики и добровольцам интернациональных бригад, потому что над ними кружились итальянские и немецкие самолеты, потому что на них шли итальянские и немецкие танки, на них шли вместе с франкистами итальянские и немецкие солдаты, присланные Гитлером и Муссолини.
Мы здорово разбирались в политике и знали все. Мы знали, что Англия и Франция решили «не вмешиваться» в испанскую войну и тем самым помогали генералу Франко душить свободу…
Все мы знали.
Одного не мог я понять: откуда у этого летчика высшие боевые ордена и где он успел поседеть? Наверно, храбро сбивал в воздухе вражьи самолеты, и сбил их немало, потому что летчикам только за это дают такие ордена. (Откуда мне было знать в те годы, что наши летчики-добровольцы дрались за свободу Испании?!)
Я часто встречал этого летчика в городе: его трудно было не заметить. Я знал, что люди иногда рано седеют. У моего отца к тридцати годам половина волос были седые. Но то к тридцати, а ему лет двадцать.
Совсем ненамного был он старше меня, а как мне далеко было до него!
Как-то мы снова играли в футбол и опять увидели Седого — так мы стали называть его между собой. Он был задумчив и смотрел под ноги, откатывал к обочине камешек или палочку мысиком начищенного сапога.
Мы играли, а сами поглядывали на него.
Когда ему надоело расхаживать, он остановился у скамейки и стал смотреть на нашу игру.
Ребята сразу же перестали ругаться и применять недозволенные приемы. Ах, как хотелось блеснуть перед ним отличной игрой! Седой постоял, посмотрел и опять принялся расхаживать.
— Ждет, — шепнул мне Ленька.
Мы до одурения носились по полю, «стукали» по воротам, с особой лихостью брали мяч головой и отбивали, старались дать как можно более точную пасовку…
Мы играли, а он все ходил по дорожкам вокруг поля и поглядывал на нас. Потом стало темнеть, и мы чаще били друг друга по ногам, чем по мячу. Наконец Ленька поймал мяч, сел на лавочку, расшнуровал покрышку и выпустил из камеры воздух.
Вечер был теплый и тихий, в воздухе, как маленькие бомбардировщики, с жужжанием летали майские жуки.
— Где он? — спросил у меня Ленька.
— Вон.
Даже в темноте хорошо были видны волосы Седого.
— Один?
— Один.
Мы гурьбой пошли через сквер, а Седой, закинув ногу на ногу, сидел на скамейке под темным кленом. Сидел в темноте, неслышный и незаметный. Видно, ее ждал, а она не пришла. И как могла она не прийти?
Так, казалось нам, просто подсесть к нему — ведь не прогнал бы — и расспросить обо всем — ведь рассказал бы… Но мы не остановились и не подсели, а пошли еще быстрей, и я чувствовал, как гулко колотится сердце от восторга и сожаления.
С тех пор я ни разу не видел Седого ни в сквере, ни в городе. Может, некогда было ему уйти с аэродрома, может, перевели его в другую часть, может… Да и мало ли что могло случиться с военным летчиком.
Боря, который улыбался
Я послал в Москву деньги с просьбой выслать марки. Ответа долго не было, а так хотелось получить его поскорее. У меня было несколько одинаковых марок, и на них я старался выменять что-нибудь в коллекцию. При обмене мы отчаянно спорили, переменок не хватало, и обмен продолжался на уроках.
Помню, на арифметике кто-то решал у доски задачку про резервуары с водой, а я громко шептал Леньке, сидевшему впереди меня:
— Что дашь за Гаити? Смотри, какая пальма и пушки.
— А что хочешь?
— Ну хотя бы Кубу. Ту, красненькую, тоже с пальмами.
— Не пойдет, — шептал в ответ Ленька, — дай что-нибудь в придачу.
— Что? — спрашивал я.
— Ну, так и быть, — Алжир.
— Это какую? Синюю, с пустыней и верблюдом?
— Ага.
— Захотел!.. Ушлый какой. За одну — две, да еще с верблюдом! Две «гермашки» могу дать, даже три. А верблюда не отдам.
— Ну тогда дай Камерун, или острова Самоа, — шептал Ленька.
— С кораблями?
— Ну да.
— Хитрый какой, это ж германские колонии! Их отобрали у немцев в ту войну, и теперь это редкие марки. Она одна лучше твоей…
— Пушкарев, — вдруг раздался голос учительницы, — выйди к доске и помоги Наде.
Застигнутый врасплох, красный и встрепанный, еще полный марочного азарта, шел Ленька к доске и, конечно, хлопал ушами.
…Несколько раз в день высовывался я из двери, оглядывая почтовый ящик! Мама сказала, что
