Винтовки накалились, вода, шумя и фыркая, кипела в пулеметных кожухах. Генерал всадил новую обойму, искоса взглянув на лица окружавших его солдат, вздохнул и, низко пригнувшись, внимательно прицелился.
Бронепоезд остановился. Черный дым стлался по граненой чешуе вагонов. На бронеплощадках вспыхивали огни. Окованный сталью паровоз тяжело дышал, как загнанный кабан.
То ли сгоряча, то ли презирая раздумье, бросилась в шашки лихая 2-я бригада. Падали кони, стонала степь, алой кровью бойцов окрасился снег.
Маруся вместе с бригадой на полном карьере вынеслась на тачанке вперед и, сделав крутой заезд, открыла огонь по пушечной площадке. Она не успела закончить очередь, как под тачанкой что-то охнуло, заскрипело и пулемет замолк. Она услышала храп забившихся в постромках коней. Перед ее глазами встало небо. Поле куда-то ушло, и холодная мгла заволокла глаза.
Маруся не видела, как пошла в атаку ее бригада: осколок гранаты сразил ее.
По приказанию командарма две конные батареи, снявшись с передков, прямой наводкой в упор открыли огонь по белым.
Черный дым и облака пара окутали бронепоезда. Пронизанные снарядами, они, как змеи, шипели и извивались. С площадок, из открытых люков, из окон — отовсюду прыгали под насыпь вооруженные люди; отстреливаясь, проваливаясь в глубокий снег, они отступали в степь.
Но здесь красная кавалерия настигла и окружила их. Вокруг остатков 1-го кубанского корпуса сжалось кольцо буденновцев. Отточенные клинки застыли в воздухе, пулеметы голодными глазами смотрели на белоказаков. Командарм предложил им сдаться, но офицеры ответили ему бранью, насмешками, дружными залпами. Тогда вылетевшие вперед пулеметные тачанки открыли огонь.
В этот день весь 1-й Кубанский корпус был уничтожен.
Путь на Тихорецкую был открыт.
На следующий день хоронили павших бойцов.
С утра большая сельская площадь заполнилась конармейцами, пришедшими отдать последний долг погибшим товарищам. Посреди площади была вырыта братская могила. Вокруг нее выстроились шеренги полков, угрюмо глядевших на покрытые красной материей гробы.
Зашелестели развернутые знамена. Белым огнем сверкнули обнаженные сабли. Прозвенело короткое «смирно» — и тысячи людей замерли на местах.
Оркестр торжественно заиграл похоронный марш. Скорбные звуки поплыли над толпой. Бойцы обнажили головы. Последние переливы труб замерли в морозном воздухе. Безмолвная, ничем не нарушаемая тишина легла над площадью, и только прилетевший из степи ветерок колебал материю, покрывавшую гробы.
Скиба померкшими от горя глазами глядел на четвертый от края гроб, в котором лежала Маруся. Синие провалившиеся круги под глазами казака говорили о бессонной ночи. Он смотрел на гроб и вспоминал те короткие встречи с Марусей, когда им удавалось обменяться несколькими, на первый взгляд ничего не значащими фразами. И в его груди щемило.
Вперед выехал Буденный.
— Товарищи, почтим память героев, погибших за дело революции! Нам не страшны удары врагов, наше дело — драться за свободу и очищать от белых банд страну. Товарищи, впереди нас ждут грозные бои и славные победы. К ним я вас зову. Вперед, к новым боям! Даешь Кавказ!..
Еще весь во власти своих дум, Скиба вслушивался в слова командарма.
Оркестр заиграл «Интернационал», и под грохот прощального салюта, под шелест склоненных боевых знамен гробы медленно опустили в братскую могилу.
Скиба приподнялся на носки, чтобы увидеть небольшой красный гроб Маруси. Застучала падающая земля. Скиба вздохнул и, медленно повернувшись, побрел к взводу.
На следующий день он подал в эскадронную ячейку заявление с просьбой принять его в партию.
Военком полка Медведев и командир эскадрона Карпенко рекомендовали его и поручились за нового партийца.
ПУСТЫНЯ
I
У колодца Сары-Туар машина встала. Колеса грузовика буксовали, мокрый серый песок со свистом летел из-под шин.
— Слезай, доехали, — иронически сказал Груздев.
И пассажиры один за другим спрыгнули на землю.
В этом году весна в Туркмении была дождливой. Мелкие, тоскливые дожди иногда сменялись южными ливнями. Тогда насквозь протекали крыши, и потоки воды заливали дома.
Песок быстро высыхал. Тусклое солнце, уныло желтевшее в облаках, вынырнуло из-за туч и мгновенно обожгло пустыню. И сразу стало легче тянуть за колеса и передок увязшую машину.
От колодца подошли два молчавших, спокойных человека. Это были туркмены в черных высоких папахах, надвинутых на узкие пытливые глаза.
— Придется заночевать, — отбрасывая лопату и вытирая пот с лица, сказал шофер.
— Можно вытянуть силой, припрячь верблюдов, а мы подтолкнем сзади, — посоветовал инженер.
Он спешил на серный завод. От самого Ашхабада он только и делал, что говорил о заводе и богатых ископаемыми недрах.
— Завтра пускаем новую… — глядя на свои грязные руки, раздумчиво добавил он.
— Ехать надо, — поддержал его журналист.
Но Груздев презрительно сплюнул и молча пошел к колодцу. И тут один из туркмен сказал неожиданно чистым и правильным русским языком:
— Осторожней, товарищ шофер! Там очень злые овчарки.
И пассажиры с ехидным удовольствием увидели, как их бесстрашный Груздев остановился и опасливо поглядел вперед. Затем неопределенно сказал:
— А я собак не боюсь. Они меня уважают.
Тучи медленно отходили к северу, беспорядочно теснясь и налезая одна на другую.
— Удивительно напоминают отступающую, но еще не добитую армию. Не правда ли? — сказал журналист.
Но его поэтическое сравнение пропало даром. Никто не отозвался, и только Груздев, закуривая папиросу, сказал:
— Ну как — ехать или ночевать? Ежели ехать, давай тогда верблюдов.
И снова тот же туркмен сказал:
— Верблюды будут только к утру. Часа в четыре ночи сюда подойдет караван из Чагыла.
Инженер присел возле шофера. Это было молчаливым согласием, и Груздев, разом повеселев, дружески протянул ему коробку папирос. Туркмены тоже закурили и сели рядом на песок.
Минуты три все молча курили. Кругом была пустыня. Бурые отсыревшие пески громоздились по сторонам. Высокие волнистые дюны вставали над ними. Чахлая серо-зеленая колючка кое-где прорезала
