Мужчина галантно указал вглубь коридора.
— Надежда Антоновна, — уточнила Надин.
— Нехорошо получается. Я к вам попросту, открыто, а вы ко мне с вывертом. Ведь мы знакомы накоротке. Можно сказать интимно.
Высокий явно желал смутить ее.
— Насилие — не повод для дружбы, — отрезала Надин. — К тому же особого впечатления вы лично на меня не произвели. Ни темпераментом, ни габаритами.
— Насилие? — оскалился в хищной улыбке хозяин. — Мне, казалось, я тогда убедил вас.
— В чем? Что идущие на смерть выше морали? Не преувеличивайте, — усаживаясь в кресло, сказала Надин. — Ваши слова не могли исправить низость поступка.
Она парировала недружелюбный взгляд и спокойно продолжила.
— Вы знаете, кто я. Я знаю кто вы. Поговорим на чистоту, если вы не против?
— К вашим услугам, — склонил голову липовый инженер. — Хотите коньяку или вина?
— Нет. Оставьте Ольгу в покое.
Гурвинский с сожалением вернул на место бутылку с коньяком.
— Это просьба или требование?
— Предложение. Девочке не место в терроре.
— И это говорит знаменитая Надежда Ковальчук! Краса и гордость Боевой Организации!
— Моя террористическая деятельность остались в далеком прошлом. В настоящем есть темы гораздо интереснее.
— Например?
— Ваши планы относительно Оли.
— Она чудная девочка. Милая, темпераментная, с фантазией. Жаль, не довелось быть у нее первым. Дефлорация — акт мистический. Я обожаю девственниц.
Надин небрежным жестом отмахнулась от информации.
— Я не ханжа. Оля, слава Богу, тоже. В семнадцать лет человек вправе распоряжаться собой по собственному усмотрению.
— Какие тогда претензии? — ирония сочилась из каждого слова Гурвинского. — Ольгу никто не принуждал. Наши отношения — добровольный союз.
Надин поморщилась:
— Я не предъявляю претензий. Не обсуждаю моральную сторону дела. Не обвиняю и не призываю к порядочности. Я предлагаю оставить Ольгу в покое. И только.
— Вы не жалеете племянницу. Разрыв принесет девочке массу страданий.
— Вы гуманист? — приподняла брови Надин.
— Ничто человеческое мне не чуждо.
— Особенно пороки?
Гурвинский подался вперед:
— То есть?
— Ваша личная жизнь меня не касается.
— Что вы знаете о моей личной жизни?!
— Я? — невинно переспросила Надин. — Знаю, что вы — отчаянный игрок и однажды проиграли партийные деньги. Знаю про бордели, ночные оргии и случай в Праге.
В Праге с мужчиной, произошла неприятность. Поздним вечером, его ограбили, избили и изнасиловали пьяные бродяги.
– Это была ты?! — от лощеного спокойствия не осталось следа. Гурвинский пришел в бешенство. — Сука! Я тебя убью!
— Вы, должно быть, забыли про Прохора Львовича Люборецкого и его архив? На всякий случай напоминаю: меня нельзя убивать. В моих руках находятся секреты партии. Сразу после моей смерти архивы будут опубликованы. Многим это не понравится. Зато пражские фотографии, надеюсь, произведут впечатление.
Гурвинский рванулся к Надин, но, овладев собой, замер в двух шагах. Лицо его дрожало от гнева.
— Как ты посмела?! Какое имела право?!
— Я не привыкла оставаться в долгу, — открылась Надин. — Не умею прощать. Не допускаю насилия над собой. Я очень категорична в своих принципах.
— Но..
— С мужчинами так не поступают?
— Да!
— Я не делаю различий между людьми по половому признаку. Вы заслужили урок, вы его получили. Если желаете, могу прочитать лекцию: идущие на смерть выше морали, последнее наслаждение, плоть как инструмент духа. И прочая лирика.
Воспоминание об испытанном унижении, невозможность наказать обидчицу привели Гурвинского в неистовство. Продолжать разговор в таком состоянии он не мог, потому быстрыми шагами мерил комнату. Успокаивался.
— Довольно о личном, — Надин поправила кокетливым жестом волосы, она была удовлетворена. Вожделенная минута, о которой она долго мечтала, принесла ни с чем, ни сравнимое удовольствие.
— Личном? — удивился хозяин квартиры. — Я полагаю, вы намерены предложить мне фотографии в обмен на Олину свободу?
— Фи, сударь, шантаж — удел низких натур. Фотографии — мелочь, к слову пришлось, я и вспомнила. Но если желаете, можно совершить обмен. Я не против.
— Фотографии, действительно, мелочь. Серьезнее ничего нет?
— Есть. ЦК особо заинтересован в Ольге, вернее, заинтересован в ее деньгах. Девочка наследует большое состояние. Если в результате вашей самодеятельности с головы Ольги упадет хоть один волос, вас сотрут в порошок.
Гурвинский быстро возразил:
— Я в курсе денежных дел Ольги Павловны. Она, безусловно, барышня состоятельная. Но таких в России пруд-пруди. Павлу Матвееву едва за сорок, наследство — дело долгое и туманное. Вдруг появятся другие дети? Вы еще молоды, можете родить.
— Речь идет о другом наследстве, — возразила Надин. — Ольге отписано огромное состояние. Ради него мне было приказано оставить партийную работу, вернутся домой, выйти замуж за Матвеева, подружиться с племянницей.
Гурвинский, явно заинтригованный, спросил:
— Даже так?
Надин раскрыла ридикюль, достала сложенный пополам лист бумаги, протянула собеседнику.
— Это неполная копия. Ознакомьтесь.
Текст гласил:
«Я, Грушинина Глафира Георгиевна, будучи в трезвом уме и здравой памяти, завещаю Матвеевой Ольге Павловне, принадлежащие мне имущество, как движимое, так и недвижимое. А именно: банковские активы на сумму… рублей, драгоценности …и прочее …Итого: 5 миллионов рублей. Распоряжение вступит в силу чрез полгода после моей кончины, однако не ранее 1.01. 1911 года, при условии, что указанная особа в возрасте 21-го года будет состоять в браке, родит ребенка, не будет замешана в скандалах, уголовных и политических. То есть выявит себя женщиной благородной, благоразумной, доброй послушной дочерью и женой…
Если требования исполнены не будут, права наследования переходят приюту святой Марии, при Онежской обители…Сим удостоверяю…»
— Московская миллионерша назначила Олю своей наследницей? С какой стати? — Гурвинский с пренебрежением отбросил копию завещания. — Почему я должен верить этой филькиной грамоте? Почему должен верить вашим словам?
— Ольга — внучка Грушининой. У сестры был роман с покойным Леонидом Грушининым. Девочка — вылитая Глафира Георгиевна в молодости.
