Дочка теребила косу и улыбалась.
— Хорошо. Я согласна.
Надин всплеснула руками:
— А я — нет.
Матвеев с сожалением покачал головой.
— Ничем, милая, ни могу помочь. Нас большинство. Так что, да здравствует Конфедерация кантонов, президент, двухпалатный Федер и вечный нейтралитет.
— Но Швейцарии — осиное гнездо русских социалистов. В Женеве полно эсдеков и эсеров! — возмутилась Надин. — Я не желаю видеть их гнусные рожи! Не желаю слушать пустые речи! Я хочу нормально жить, а не натыкаться все время на свое прошлое. Я его ненавижу и боюсь.
— Наденька, — Павел был на удивление строг. — Прошлого нельзя бояться. Прошлое надо отпустить.
— Ты не понимаешь, что говоришь, — поморщилась Надин. — Они не отстанут от меня. Они разлучат нас. Обманут. Заставят меня вернуться в партию.
Павел нахмурился:
– Мы не будем бояться и не позволим себя запугать. Мы не дадим тебя в обиду. Правда, дочка?
Вместо ответа, Ольга всхлипнула и бросилась вон из комнаты. В дверях она обернулась, мокрыми от слез глазами посмотрела на отца и тетку и убежала.
— Паша, что ты выдумал, — покачала удрученно головой Надин. — Ну, зачем нам Швейцария?
— Жить, — угрюмо буркнул тот. — И не спорь. Мы едем.
— Клин клином вышибают, да? Ты не боишься, что от подобной операции я расколюсь на части?
— Надюнечка, я видел в Женеве твоих хваленых эсеров и эсдеков. Они живут припеваючи, гуляют по горам, пьют вино, играют в рулетку, крутят романы. Между делом решают, как делать революцию в России. Не бойся их. Ты уже не прежняя — глупая и беззащитная. Ты — умная и сильная. Ты сможешь противостоять любому влиянию.
— Паша…
— Не смей мне не верить, — к Надин вернулась ее фраза. Она улыбнулась жалко, дрожащими губами. — Поняла?
— Поняла.
На ночь глядя, Павел зашел к Ольге пожелать спокойной ночи. Дочка безучастно подставила щеку, вежливо кивнула. Из несчастных глаз лилось страдание. Невзирая на категорический запрет жены, Павел не вытерпел:
— Деточка, у тебя случилось что-то? Ты на себя не похожа.
— У меня все в порядке, — быстро ответила Оля.
— Давай поговорим, — предложил Матвеев.
— О чем? — в родном голосе было отчуждение и враждебность.
— О тебе! — рассердился отец. — Надин считает: ты связалась с социалистами, хочешь убежать из дому, собираешься стать террористкой. Ответь, это правда?
Ольга растерялась. Залепетала какую-то невнятицу.
— Нет, — оборвал ее Матвеев. — Не надо уверток. Скажи честно. Как взрослый ответственный человек.
Ольга, закусив губу, молчала.
— Ты читала статьи в «Ведомостях»?
— Читала.
— Каково твое мнение?
— Полицейская провокация. Передергивание фактов.
— Надин считает иначе.
— Это ее личное дело.
— Ты не ответила относительно террора. Итак?
Ольга вскинула голову:
— Да. Я хочу принять участие в акции. И была бы очень признательна, если бы ты с уважением отнесся к моему решению.
Павел похолодел. Боже, зачем он не послушался Надин. Зачем спровоцировал дочку к демаршам и заявлениям. Пока она сомневалась, шансы на спасение были. Неужели теперь их нет?
— Я не собирался и не собираюсь переубеждать тебя. Мой долг, только предупредить.
— Не надо, — перебила Ольга. — Я знаю, на что иду.
— Отлично! Но ради чего ты идешь на смерть?
— Ради свободы и счастья людей! — запальчиво воскликнула Оля.
— Людям не нужна твоя смерть. Им нужна твоя жизнь. Твоя сила. Ум. Знания. Самое простое в жизни — умереть. Смерть — это капитуляция, предательство, трусость. Самый большой подвиг в жизни — сама жизнь. Остальное против этого — ничтожно и мелко.
— У нас с тобой разные взгляды.
— Твои взгляды сформировал подонок, который насиловал нашу Надин.
— Нет! — заорала Ольга. — Надин врет. Он не мог такое сделать. Она сама кого угодно изнасилует.
У двери раздался тяжелый вздох. Из темноты появилась Надин.
— К сожалению, женщинам трудно насиловать мужчин, — сказала мрачно. — Однако я нашла выход. Я наняла бродяг, заплатила, и они отлично позабавились с твоим милым.
— Нет! Нет! Нет!
— Очень жаль, девочка моя, но ты связалась с подлецом. Редким подлецом.
— Ты сама подлая и жестокая. — Ольга уткнулась в подушку и разрыдалась.
— Иди, Пашенька, — услала Надин мужа. — Тебе завтра на работу.
— Я в гостиной подожду, — прошептал тот, сраженный услышанным.
Ночь выдалась трудная, с криками, успокоительными каплями, беготней по дому, слезами. Две вазы оказались разбиты, Олина подушка разодрана в клочья. На рассвете подводили итоги. Павел обнимал обессиленную от истерики дочь, с тревогой присматривался к жене. Она была бледна, глаза полыхали злым отчаянием.
— Представь себе, — цедила она. — Ты бросила бомбу и, разорванная в клочья, в луже крови, валяешься на мостовой. Вокруг стоит народ, глазеет. Чужая смерть — занятное зрелище. Бегают жандармы, матерятся. Вместо того, чтобы ловить воров и убийц они вынуждены лазить по кустам, собирать части твоего тела. Какая-нибудь Марфа или Иван Иванович, вернувшись домой, за чашкой чая или миской щей, почесывая бок, скажут: опять бомбисты шалят, сволочи, креста на них нет. И все. Народ, ради которого, ты собралась на смерть, не нуждается в твоем подвиге. Народу безразлично кто сидит в губернаторском кресле, и кто командует жандармами в городе. Народу не нужны кровавые зрелища, народу нужны деньги и знания. Для того, чтобы лучше жить. Твоя никчемная смерть ни изменит ничьей жизни, ни принесет никому пользы и лишь развлечет обывателя.
— Моя смерть может и не принесет пользы, но другие непременно изменят ход истории.
— Хоть сто, хоть тысячу раз убей, от того никто не станет счастливей.
— Я не верю тебе, — твердила Оля. Белоснежная мечта — революция не желала примерять кровавые обноски.
— Зато ты безоговорочно, рабски веришь другому. Я учила тебя думать, а ты покорно подчиняешься первому встречному. Ты рабыня, Оля. И жаждешь рабства.
— Нет, я — революционерка!
— Самый большой революционер — твой отец. Он не преобразовывает весь мир, а обустраивает пространство вокруг себя. Когда-то он заставил моего отца вести дело по-новому, выдержал нападки и угрозы, выстоял, состоялся и помог найти себя тысячам людей. Глядя на него, я поняла, что занималась глупостями и теперь учу мальчишек и девчонок грамоте и арифметике. Теперь мой труд направлен на реальную живую пользу, а не выдуманное всеобщее благо.
— Но нельзя же подчиняться и прощать. Надо мстить.
