— Куда, вы, Петр? Еще совсем рано.
— Пора, — буркнул Травкин.
— Тогда и я пойду, — девушка протянула руку за шляпкой. — Проводите меня? Хорошо?
Конечно, кивнул Петр, радуясь нежданной удаче: кто ж откажется проводить такую симпатичную девушку. Однако, дело не заладилось сразу. Спускались по лестнице, Травкин судорожно придумывал, что бы такого сказать, чтобы произвести на Таню хорошее впечатление. Не придумав ничего путное или даже мало-мальски годное для пустого трепа, Травкин загрустил. Когда молчание обрело совсем уж мрачные тона, Петя, распаляя себя, решил: «Какого черта я должен развлекать эту фифу? Не буду!»
В безмолвии миновали Садовую, словно набрав в рот воды, свернули на проспект. Наконец, Петр признался:
— Что-то я сегодня не в ударе.
— Да, — легко согласилась Таня и улыбнулась ободряюще.
Дикарь, неотесанный дурак, ругал себя Петр. «Другой на моем месте, воспользовался бы моментом, — теплый ласковый летний вечер навевал лирическое настроение, — другой бы подхватил барышню под ручку, наболтал галантных глупостей, другому, глядишь, и обломилось бы, от барской изнеженной красы».
Дикарь, неотесанный дурак, ругал себя Петр. «Другой бы воспользовался, а я не могу, — оправдывал свою неловкость. — Не знаю, что сказать. Не знаю, чем удивить. Она умная, по-французски знает, на фортепиано играет. А я что? Репортеришко».
Давила Петю Травкина, гнула в бараний рог древняя как мир истина: каждому свое. Ему, простому парню из простой рабочей семьи положены женщины простые. Умные симпатичные барышни с белями нежными шейками и узкими ладошками не про его честь.
Едва Травкин пришел к этому горькому выводу, Таня повернула к нему лицо и сказала:
— Петр, извините, я люблю вас.
— Что? — не поверил он своим ушам.
— Я люблю вас и хочу, чтобы вы знали. Мы никогда больше не увидимся, потому мне не стыдно и не страшно объясниться. Прощайте.
Каблучки зацокали по булыжнику. Стройный силуэт стремительно поплыл в темноту.
Петя тряхнул русым чубом и припустил вдогонку.
— Почему же мы больше не увидимся? — спросил недовольно.
— Потому, что я иду на дело, — прошептала Таня. — Потому, что погибну за свободу. Очень скоро погибну. — В голосе ни нарочитости, ни пафоса, сплошное спокойствие и уверенность. — Прощайте, Петенька, прощайте, милый мой. — Тонкие ладошки легли Петру на грудь, мягкие губы ласково тронули его губы. — Прощайте.
Снова зацокали каблуки по булыжнику, снова стройный силуэт поплыл в темноту.
Мгновение Петр переваривал информацию. Мгновение примерял к себе чужую любовь. Примирялся с мыслью, что, наконец, слава Богу, единственная, желанная, неповторимая нашла его. Что она такая, как он хотел, как мечтал, как грезил бессонными ночами. Нет, не такая, в тысячу раз лучше.
— Таня! — сотряс темную улицу грозный вопль. Семимильными шагами Травкин помчался за барышней. Догнал, загородил дорогу, ухватил за руки:
— Скажи еще раз, — попросил, сдерживая дыхание.
Ни протестуя, ни вырывая ладони, Таня повторила:
— Я люблю тебя.
Петр протестующе замотал головой. Простые слова не укладывались в сознании. В чертовом бездонном сознании вмещалась бездна нужного и лишнего, тьма хорошего и плохого, куча разного и всякого, и только для трех простых слов не находилось места.
Вечностью протянулось мгновение-недоумение. Мигом единым взорвалось прозрение. И в миллиардный раз свершилось неизбежное. Простенькие слова влезли, втиснулись в сознание, в душу, развернулись хозяйски, повели правеж: нужное и лишнее — вон! Плохое и хорошее — взашей! К чертовой бабушке всякое и разное. Отныне, присно и вовеки веков власть принадлежит «Я тебя люблю». Других кандидатур нет и быть не может. Не успел Петя Травкин моргнуть глазом, как три простых слова проглотили его с потрохами. Был Петя и не стало. Думал: циник, прагматик, рационал. Оказалось: влюбленный идиот.
А как иначе? Всю сознательную жизнь он мечтал о такой Тане. Ясноокой, умной, славной. Всю сознательную жизнь его воротило от других. Всю сознательную жизнь к другим толкало лишь естество. Глупое, жадное, неразборчивое, мужское хватало, что ни попадя. Тыкалось, куда придется. Изливалось облегчением, удовлетворяя инстинкт, но не душу.
Теперь душа-душенька праздновала победу, ликовала, орала от восторга, блажила истошно: мечтал — получи. Протяни руки, хватай, держи, не отпускай. Не слушай глупые речи, не вникай в бредовые мысли, знай свое: хватай и держи. Мало ли, как жизнь повернется, все равно: держи, не отдавай. Как бы ни было: силой, хитростью, лаской не отдавай никому эту ясноокую девочку.
Петр вздохнул глубоко и освобожденно, сжал сильнее тонкие Танины ладони:
— Я всегда мечтал…однажды… прекрасная девушка, положит руки мне на грудь и скажет: «Я тебя люблю». Я посмотрю ей в глаза, и отвечу: «Я тебя тоже люблю».
— Полчаса назад ты не любил меня.
— Любил, хоть и не догадывался, что это ты.
— С этими словами к тебе могла подойти любая.
— С этими словами ко мне могла подойти только ты. Я звал тебя, ты откликнулась на мой зов. Я говорю тебе и только тебе: «Я тебя люблю».
Таня улыбнулась грустно.
— Спасибо, Петенька, и прощай.
— Что?! — взревел Травкин. — Спасибо?! Прощай?! Ты никуда не пойдешь! Никогда не погибнешь! Ничего не сделаешь без моего согласия и позволения! Ты моя! Об остальном — забудь!
Рокот восклицательных знаков споткнулся о ледяное спокойствие.
— Пойду. Сделаю. Погибну. Я должна.
Петр вскипел:
— Если ты меня любишь, то должна только мне. Мне, нашему счастью, нашим будущим детям. Иначе, ты врешь и не любишь. Иначе, слова твои — низкая издевка и подлость.
Таня возразила:
— Есть вещи выше личного счастья. Свобода, равенство, братство. Есть высший долг — долг перед Отчизной и народом.
— Нет, — взвился Петр. — Ничего этого нет. Есть ты и я. Больше на всем свете нет ничего. Позже появятся наши дети и станут важнее нас. До того, только ты и я. Я и ты. И ничего больше. Поняла?
Поняла, не поняла, значения не имело. Возражения утонули в поцелуях.
Петр с голодной страстью впился Тане в губы. Он словно пытался выпить ее дыхание до дна, до последней капли вместе с шальными идеями и бредовыми замыслами. Теряя голову от вкуса губ, от близости и податливых нежных изгибов, он шарил здоровенными ладонями по гладкому шелку блузки, пробирался к голой нежной коже. Пользуясь темнотой и отсутствием прохожих, целовал грудь, плечи, шею. Он готов был растерзать эту девочку, разорвать на мельчайшие кусочки, на крохотные малюсенькие Танечки. Он хотел ее, желал, жаждал. Но…
— Не надо, — прошептала Таня, пресекая его смелость. — Мне неловко. У меня все в первый раз.
Иго— го— го…чуть не заржал по лошадиному Петр. От нового восторга, от переполнявшего сердце неудержимого бурного восторга, хотелось брыкать ногами и орать истошным ором. Ясноокая, умненькая, славненькая, была чистой и целомудренной. Ее не касалась рука мужчины. Ему судилось быть ее первым. И единственным, не сомневался Петр.
— Таня…Танечка…
Как прекрасно мир умещался в ее имя. Какой чудесной музыкой звучал. Какой нежностью полнился.
