нетрадиционной медицины, сумел-таки явиться на свет божий точно в предопределенный ему срок в виде ладно скроенного существа мужского пола, весом и размерами напоминающего не самого низкорослого первоклассника.
Этим-то гигантом, неумело завернутым в старую, до дыр застиранную мужнюю ночную рубашку и истошным ором выражающим категорическое неприятие происходящего и встретила счастливая мать своего раньше срока комиссованного, седого почти (не узнать), с черной повязкой вдоль всего лба (о, ужас!), но слава тебе, Господи, живого защитника Страны Советов.
— Как назвала-то? — ревниво вглядываясь в красное сморщенное личико младенца и не находя ни малейшего с собой сходства, спросил Антон Игоревич.
— Так как, Тоша? — Вопросом на вопрос не без обиды в голосе отозвалась Ксения Никитична. — Без тебя разве могла? Чай, не одна старалась.
— Не одна, — неуверенно согласился супруг. — Когда родился-то?
— Так посчитай, Тоша.
— В мае, что ли?
Она улыбнулась невесело, уткнулась в зареванное личико сына.
— Эх ты-ы-ы, «в ма-а-а-е». В марте.
— Ну Маратом и назовем. Не мартом же. Ты как?
— Красиво.
Так на кишащей раненым военным людом платформе Ленинградского вокзала столицы, под неистовые вопли счастья встречающих и стоны перебинтованных калек, между двух обгоревших, прорвавшихся с передовой товарняков состоялись крестины Марата Антоновича Твеленева.
Никогда с тех пор, до самой смерти не могла себе простить Ксения Никитична той отчаянной, до помутнения рассудка доходящей борьбы за непоявление на свет Богом ниспосланного ей счастья. День рождения сына — 27 марта 1943 года — стал самым светлым и одновременно самым трагичным днем ее жизни.
Драка в подмосковном Переделкино на улице имени писателя Паустовского взбудоражила весь поселок. Старожилы — обитатели этого престижного зеленого рая, в основном люди известные, заслуженные, не бедные — были приучены к тихой, размеренной жизни, знали друг друга в лицо, хаживали по праздникам к соседям в гости угощаться настоянными на всевозможных травах заморскими водочками, и если и случались какие незначительные размолвки по вопросам ли литературы и искусства (место это изначально задумывалось как дом творчества советских письменников) или же в силу несовпадения мнений по вопросам политической направленности недавно еще дружественных нам стран, то, как правило, все эти конфликты разрешались тут же за щедро накрытыми столами, без рукоприкладств и выплеска эмоций на улицы через покосившиеся от времени заборы писательских усадеб. Труженики пера со сталинских еще (давних уже) времен приучили себя к осторожности в высказываниях собственного мнения по каким бы то ни было поводам и сохранили эту лагерями выстраданную науку до наших дней — эпохи развитого российского демократизма.
Поэтому случившаяся драка — явление заурядное, даже естественное на просторах постсоветских мегаполисов — здесь смотрелась как что-то чуждое, почти экзотическое, перенесенное из нашего телевизионного сериального беспредела. Немногие любопытные смельчаки, рискнувшие с безопасного расстояния наблюдать за разворачивающимся действом, как могли успокаивали не в меру разнервничавшихся соседей.
— Да что вы мне говорите — драка! Какая драка? Кино снимают. Вон же она в кустах, камера-то! Не видно, что ли? — шепотом убеждала подслеповатая интеллигентного вида старушка. — А этот, в крови — это же… как его..? Ну этот… Вылетела фамилия…
— Гоша, что ли?
— Ну! Именно! Фамилия вылетела… Украинская… Конечно, он. Гоша. Он всегда наголо побрит и в крови. Варенье это…
Но, увы, никакой «камеры в кустах» и тем более никакого «Гоши с вареньем на лице» не было и в помине. Между тремя молодыми людьми шла самая что ни на есть настоящая бескомпромиссная драка. Не махание кулаками с целью доказать превосходство перед очами зачарованных девочек, каковое нередко случается в среде неоперившихся школяров, а кровавая бойня, конечная цель которой если и не лишение противника живота, то как минимум переведение его в состояние пожизненной инвалидности. Два Шварценеггера, не жалея кулаков, методично избивали неумело сопротивляющегося длинноволосого «не Гошу». И не будь лицо его залито кровью, переделкинские старожилы без труда признали бы в нем сорванца-Антошку, — двадцатидвухлетнего внука Антона Игоревича Твеленева — композитора-песенника, 1918 года рождения, недавно отпраздновавшего свой нереальный для нашего быстротечного времени юбилей.
Побоище возникло неожиданно, без каких бы то ни было нередких в таких случаях преамбул, типа: «Ты говно!» — «Что!?» — «Говно!» — «Я!!?» — «Ты!» — «Повтори!!» — «Говно!» — «А в морду?!!» — «Попробуй». — «На-а-а!!!» И в морду. Нет, ничего подобного не было. Два прилично одетых битюга налетели на Антона Твеленева сзади у самой калитки его дома, несколькими ударами сбили с ног и, выкрикивая нечасто употребляемые печатными изданиями выражения, принялись молотить кулаками по чему попало: голове, лицу, спине и ниже.
И все могло закончиться для молодого человека весьма плачевно, если бы не счастливый случай.
— Ну, что я говорила, а? Что? А то я не знаю, как кино снимают! Говорю — клюквенное варенье, всегда так делают: ему лицо клюквой мажут!
— Кому? — робко поинтересовался кто-то из своего укрытия.
— Гоше, кому же еще? Фамилия только вылетела. — Интеллигентная старушка решительно перешла с шепота на красивый баритональный бас. — Вон и режиссер бежит, видите? О, как руками машет! Тоже небось играет кого-то, сейчас все режиссеры сами играют. Сейчас второй дубль снимать начнут.
И тут перед глазами потерявших бдительность и потому повылезших из своих укрытий переделкинцев явилась картина поистине, как принято говорить, достойная кисти: неизвестно откуда возникший долговязый, не богатырского тела «режиссер» подскочил к объятому злобным азартом клубку кулачников, ветряной мельницей завертел длинными руками в разные стороны, и — не сразу, не без определенных потерь для самого себя совершил маленькое чудо — клубок этот стал распадаться, тоныпать на глазах, пока, наконец, не разделился на равные части: двоих, со всех ног уносящих с поля брани свои натруженные тела, и двоих, оставшихся не в слишком благополучных позах возлежать на дороге.
Замечено с незапамятных времен: счастье никогда не приходит в одиночку. На этот раз справедливость подобного утверждения обернулась для Антона Второго, как его с рождения величали в семье, не только сказочным появлением незнакомого спасителя в самое нужное время в самом нужном месте, но и почти полным отсутствием в данный момент в его загородном обиталище многочисленных родственников, что гарантировало возможность избежать (хотя бы на какое-то время) расспросов, истерик, обмороков и сердечных приступов с их стороны. (Под «почти отсутствием» подразумевались мало что соображающая из-за недавней московской кражи коллекции фарфоровых статуэток тетка Надежда и ее несовершеннолетняя дочь Антонина, в силу возраста увлеченная исключительно собственной персоной.) Поэтому появление в доме двух грязных, помятых, в кровавых ссадинах и шрамах молодых людей достаточно продолжительное время оставалось незамеченным, и можно было при определенном тщании попытаться успеть привести свои внешние данные в привычный для окружающих вид.
А перед этим почти идиллическим завершением инцидента прямо посреди дороги между молодыми людьми произошел скупой мужской обмен мнениями. Первым очнулся долговязый «режиссер».
— Живой?
Антон предпринял попытку презреть скрутившую суставы боль, но та, видимо, недовольная неуважительным к себе отношением, вновь прижала его к земле.
— Не уверен.
— Помогу?
— Если удастся.
Держась друг за друга, они не без труда перевели себя в вертикальное положение.
