горькую на Тверской, там магазины под боком, а здесь тащись за тридевять земель; Герардик всегда там, где дядька, редко его покидает, никогда почти; Нюра последний раз была в Переделкино на свое столетие, то есть годов пятьдесят тому… Кто еще? Все остальные родственники слава богу разъехались по восвоясям, как только закончились праздничные дедовы застолья… Она провела в этом огромном, со стороны выглядевшим нежилым доме практически всю жизнь и давно привыкла к одиночеству. Это был ее мир, который она любила и ни на что ни при каких обстоятельствах не променяла бы, ее надежная, неприступная крепость и пугаться неожиданностей — посторонних ли звуков, поздних телефонных звонков, приходу незнакомых людей — ей никогда в голову не приходило.
Но на этот раз она испугалась.
Звонки с непродолжительными перерывами повторились несколько раз.
Антонина накинула халатик, спустилась вниз, на цыпочках подошла к двери.
— Кто здесь?
Ху перестал лаять, прислушался.
Ответа не последовало.
— Кто?!
Никого.
Через несколько секунд снаружи послышались шаги: кто-то спустился с крыльца и по асфальтированной дорожке зашелестели опавшие листья.
Антонина метнулась к окошку, упала, со всего маху налетев на тяжелое кресло, охнула, неприлично выругалась, с трудом поднялась на ноги, прильнула к забеленному утренней изморозью стеклу.
Мутная видимость позволила различить уходящую мужскую фигуру в светлом плаще.
Превозмогая боль, она вернулась к двери, нарочито громкими щелчками несколько раз отвела металлическую задвижку, на один оборот повернула в замке ключ.
Собака, по всему, не разгадав хозяйкиного намерения, передними лапами с размаху заехала ей в грудь, сбила с ног, та отлетела метра на три, ударилась затылком все о то же кресло и на этот раз, презрев опасность, взвыла в голос.
В саду тем временем шелест листьев стих, затем стал быстро приближаться и по ступенькам крыльца зашаркали шаги.
Дверной звонок троекратно резанул пространство веранды нетерпеливым скрежетом.
Ху захлебнулся новым угрожающим приступом ненависти.
Антонина подползла к окну.
По ту сторону стекла на расстоянии нескольких метров от нее стоял молодой человек. Он был без головного убора, в бежевом удлиненном плаще, небрежно обернутым вокруг шеи и ниспадающим с плеч темно-коричневом шарфе. На его лице, которое Антонине показалось знакомым, застыла еле заметная улыбка.
— Кто вы? — Она не узнала свой голос.
— Откройте, пожалуйста, и уберите собаку, я их боюсь.
— Кто вы?
— Меня зовут Кирилл.
— А кто вы? — Не утруждая себя разнообразием вопросов, продолжила допытываться Антонина.
— Я по поручению Антона Твеленева…
— Кто вы?
— Я его приятель…
— Когда вы его видели?
— К сожалению, мы только созванивались…
У нее потемнело в глазах.
— Неправда, — испуганным голосом почти прокричала девушка, — он не отвечает на звонки! Кто вы?!
Ей показалось, что «бежевый плащ» за стеклом улыбнулся шире.
— Видите ли, Тоша, через закрытую дверь общаться не очень удобно, да еще под собачий аккомпанемент…
— Откуда вы знаете мое имя?
— Я же вам говорю: Антон Твеленев…
— Как вы сказали вас зовут?
— Кирилл…
— Кирилл, собаку Ху я сейчас уберу, — громко, внятно проговорила Антонина нарочито не делая паузы между именем собаки и местоимением «я».
Это был их с Антоном когда-то любимый, давно забытый трюк. Щенка ему подарили на семилетие — в том возрасте, когда все новые школьные и старинные дворовые приятели находились под властью гипноза крепких, непечатных, доселе незнакомых, запретных и потому столь манких слов и выражений. Между собой они с завидным постоянством и не без удовольствия выражениями этими пользовались, бравируя друг перед другом знанием разнообразия «великого и могучего» русского языка, а вот взрослое окружение, по непонятной причине, их увлечения не разделяло. Поэтому высшим шиком считалось использование «ужасных» слов в присутствии учителей, родителей или — самое увлекательное — в присутствии родительских чопорных гостей-пуристов. Тогда-то Антону и пришла в голову мысль назвать собаку этим необычным именем — Ху: теперь он мог, не рискуя быть выгнанным вон, посреди многошумного взрослого застолья громко заявить: «Ни Ху я не вижу, ни Тошки». И добавить в наступавшей после этого испуганной тишине: «Где они, Ху и Тошка?» Дамы в таких случаях, как правило, открывали рты и устремляли полные вопросительного ужаса взоры на Надежду Антоновну, которая в стремлении снять неловкость часто ее усугубляла, говоря: «Это щенок Ху и больше ничего. А почему Ху — я не знаю», после чего многие из присутствующих пуританок жаловались на позднее время и спешно уводили мужей восвояси.
Со временем, когда Антонина подросла, двоюродный брат и ее заразил этой потехой, и они частенько шокировали интеллигентствующих представителей переделкинского бомонда диалогами, типа: «Тоша, что-то Ху я не вижу», — обеспокоенно говорил брат, и сестра отвечала не менее озабоченно: «Антон, где Ху, и я тоже не знаю».
С годами шутка эта потеряла остроту, многие притерпелись, «изюминка» не срабатывала и о ней благополучно забыли.
И вдруг — неожиданно всплыло.
— Кирилл, собаку Ху я сейчас уберу.
Если «бежевый пиджак» не знает, как зовут собаку Антона, то это никакой не Кирилл, а вовсе Ху его знает кто.
Это был хитрый ход. Хитрее в тот момент она ничего придумать не смогла.
И, как ни странно, подсечка удалась лучше всяких ожиданий: молодой человек поперхнулся излишне резко набранным в рот воздухом, долго, беспомощно, как телевизионные журналисты тянул букву «э», прежде чем начать говорить, и, наконец, вежливо поинтересовался.
— Э-э-э-эээ, простите, что вы сказали?
— Я сказала: «Ху я сейчас уберу».
— Зачем же так грубо? — после короткой паузы обиженно произнес «Кирилл». — А мне говорили, что вы интеллигентная девочка. Ошибка вышла. Ладно, до лучших времен. Не прощаюсь.
Он молча постоял у двери, затем снова послышалось шуршание листьев, и все стихло.
Антонина с трудом подняла злосчастное кресло, села, холодными ладонями попыталась успокоить готовые взорваться виски.
Ху замер у двери, прислушиваясь, время от времени поглядывая на хозяйку, затем подошел, лизнул ее ногу: все в порядке, ушел, можно идти досыпать.
Она пригладила взъерошенную шерсть собаки.
— Молодец, мальчик, хороший, умница, успокойся — мы его перехитрили, да? Нас не обманешь. — Пальцы ее дрожали. — И не испугались нисколько. Правда? Кто это был, как ты думаешь?
Вместо ответа пес уткнул сухой, горячий нос ее в плечо, круглые глаза его были полны раскаяния и упрека: он не знает, кто это был, но то, что никакой он не друг Антона, готов отдать голову на отсечение.
