и на безверье. — И, заметив на лице молодого сотрудника возмущение, уточнил: — Ты, к примеру, зачем начальнику нашему фотографию испортил, глаз подбил, так что его до сих пор узнать трудно?
— Какому начальнику? Когда? — искренне удивился Ваня.
— Как это «какому»? Мерину Всеволоду Игоревичу. Несколько дней назад.
— Какой глаз?
— Правый. Ты ведь у нас левша. Левша?
— Ну?
— Вот те и «ну». Ты повел себя, как «оборотень без погон»: воспользовался случаем и исподтишка за что-то отомстил товарищу. Что молчишь?
— Он мне велел… — пробурчал перепуганный Иван.
— Правильно — «велел», приказал то есть. Он тебе приказал избить ни в чем неповинного человека (чем не приказ мелкого оборотня?), а ты повел себя как оборотень покрупнее: мало того, что незаконный приказ выполнил, так еще и какие-то давние счеты свел. Как же ты не оборотень?
— Ну а ты? — Это подал голос Ярослав, больно задетый тем, что про него «и говорить не о чем».
— А я, Яша, оборотень в квадрате, в кубе, если угодно: шага не сделаю, чтобы не обернуться каким- нибудь подонком. Но в отличие от многих я отдаю себе в этом отчет. Я давно, давно понял и на носу у себя зарубил — где, с кем и в какое время живу и как тут можно выжить: верить можно только себе, ненаглядному, и то лишь в тех редких случаях, когда трезвый, и поступать исключительно по своему усмотрению. Так что, ребятки мои, немножко в штанишки наложившие, предупреждаю вас заранее: что бы мне и кто бы, будь то Скорый, Нескорый, Мерин, Недомерин, Перемерин — любой х-й в ступе — что бы мне ни приказывал, я залезу на самую высокую колокольню и оттуда на все их приказы буду долго чихать, до тех пор буду, пока хоть один убийца по Земле ходит — очень уж я их не перевариваю. То есть всю оставшуюся жизнь буду чихать и свое дело делать. Очень уж я их не перевариваю. — Повторил он себя слово в слово. — Совпадает это с чьим мнением — дай бог. Нет — не обессудьте: всех убийц за яйца перевешаю, особенно кто в собак стреляет, и никакие приказы тут мне не приказ.
Анатолий Борисович поднялся, в полной тишине проделал несколько гимнастических упражнений, выглянул в коридор.
— Ну что приуныли, угрозки? Вопросы ко мне будут? Нет? Неужели такое единомыслие? Приятно, не скрою. В таком случае, мне пора пообщаться со старшим Заботкиным, Аркадием Семеновичем, он сегодня из Парижа прибывает, к нему много вопросов накопилось. Яшка, вижу, тоже рвется в дело — ему есть еще кого в университете поопрашивать, там, говорят, с длинноногими моделями недостатка нет, так что пока на убийцу Каликина выйдет, можно и полезное с приятным попробовать соединить. Ване нашему я бы посоветовал надыбить четыре фотографии: Антона Твеленева, Герарда, Федора Колчева — сына писателя Аммоса Федоровича и того же Каликина Игоря Николаевича. Сдается мне — кого-то из этой великолепной четверки приемщик комиссионного магазина должен признать, есть у меня такая пресловутая Севкина интуиция, к которой я в последнее время проникся чувством глубокого удовлетворения. Ну а руководителю нашему Всеволоду Игоревичу что-либо советовать язык не поворачивается, скажу только: и без этой паскуды тыновской скрипочку заморскую ты уже, считай, откопал, теперь важно только в дальний вояж ее не отпустить. Так что все к лучшему, друга мои, или, как выражается один мой знакомый, в далеком детстве транзитом побывавший в англоязычной стране, все о’кей. — Он уложил в папку разбросанные по столу бумаги, подняв согнутую в локте руку обратился к Мерину:
— Всеволод Игоревич, мы закончили? Можно идти? Я писать хочу.
— Почему вы думаете, что я ее уже откопал? По-моему, еще ой-ой-ой сколько копать, — подойдя к нему, тихо и очень серьезно сказал Всеволод.
— Хороший вопрос, достойный адекватного ответа: почему? По кочану. — Он вышел в коридор, но тут же вернулся, взял Мерина за лацкан пиджака, легонько приблизил к себе: — Ты молодец, Севка, благодарю, радуешь старика, выходит, не зря я тут перед вами лясы точил. — И уже от самой двери бросил: — Вы, мальчики, особо долго-то тут не засиживайтесь: джинн из бутылки выпущен, он подранок озверелый — тихо сидеть не будет — все свои старые цековские связи из нафталина вытащит, а это будет посильнее любых фаустов с гётами. Так что чайку попьете, о бабах посудачите — и за дело. Ну, до встречи в российском наградном комитете.
Анатолий Борисович помахал сотрудникам ладошкой и постепенно затихая каблучным стуком зашагал по бесконечному муровскому коридору.
Тошка Заботкина в первый раз в жизни без уважительной причины пропустила школьные занятия. Ей было страшно.
Класса до четвертого ни о каких прогулах не могло быть и речи, потому что все вокруг происходящее ее интересовало: и как подружки по разному одеваются — кто в мини (форму к тому времени уже отменили), а кто в юбках до пола; как сплетничают про мальчишек-одноклассников (все, как под копирку — маленькие, плюгавенькие, сопливые) и как единодушно не признают их авторитетов; как возникают нешуточные стычки с выскочками и в какой атмосфере строжайшей конспирации происходят обязательные в подобных случаях, порой жестокие «обломы» ябедницам и в особенности ябедникам…
Приблизительно с пятого года обучения она с удивлением начала замечать, что некоторые из недавних ненавистных ею изгоев мужского пола вовсе не такие уж и сопливые, некоторые даже очень подтянутые, а, к примеру, Вова Чмырев — вообще выше всех в классе, так что на физкультуре стоит теперь первым, и все девчонки, как по команде, предали забвению обидное прозвище Чмырь и перестали отпускать в его адрес пренебрежительные реплики. Вова же, в свою очередь, самозабвенно и с успехом отрабатывал свою растущую популярность: каждый день и не по одному разу он отмачивал на уроках какие-нибудь «штучки», так что весь класс умирал от хохота, а разъяренные педагоги или выставляли его за дверь, после чего долго не могли привести себя и класс в рабочее состояние, или громко хлопая все той же дверью, покидали аудиторию сами, и поскольку в таких случаях при любом варианте завершения конфликта уроки — частично или полностью — срывались, Вова очень скоро сделался всеобщим любимцем. Теперь пропустить занятия в школе было равносильно добровольному лишению себя немалого удовольствия, редко кто на это соглашался, и потому посещаемость в 5 «Б» переделкинской одиннадцатилетки долгое время приближалась к стопроцентной.
В седьмом классе Тошка надолго слегла. Сначала неизбежные женские преобразования случились трудно, и до смерти перепуганные родные надолго уложили ее в постель. Вслед без передышки на и без того ослабленный организм с двух сторон дыхательных органов навалилось воспаление. Выходила она из передряг не быстро, в школе пропустила первые две четверти и не осталась на второй год исключительно благодаря заботам и вниманию подружек, к которым со временем неожиданно для всех присоединился и Вова Чмырев. Подобная тяга любимца публики к проявлению дружеских чувств не осталась подругами не замеченной, не вызвала с их стороны восторга, и очень скоро после уроков, а часто и вместо оных, на даче Твеленевых он стал появляться в гордом одиночестве и, когда после новогодних каникул выздоровевшая и благодаря стараниям Чмыря ни на пядь не отставшая от программы постижения «гранита школьных наук», распираемая счастьем Антонина предстала пред ясны очи одноклассников, она не без удивления обнаружила, что «очи» сии откровенно «ясны» лишь у мужской их половины, тогда как подруги радостью не светились, в дальнейшем общения с ней избегали, а временами спасибо, если здоровались. Тошка долго не могла смириться с подобной обструкцией, искренне пыталась понять свою вину, а когда Вова Чмырев в доступной для себя форме прояснил ситуацию: «Дура, их никто не хочет, а тебя все хотят», она с ним, нахалом, раздружилась, но страдать по поводу своего изгойства перестала, затаилась и с тех пор не пропускала в школе ни одного занятия, чтобы не доставлять этим гадинам радости.
Так было до тех пор, пока однажды рано утром, она еще спала, в дверь переделкинской дачи несколько раз позвонили долгими, тревожными звонками, так что она вскочила, как ошпаренная, не сразу поняв, что происходит, а флегматик Ху, обычно на звонки никак не реагирующий, не по возрасту реактивно кинулся к двери и залился не свойственным ему злобным тявканьем. Антонина глянула на часы: шесть без чего-то. В доме который день уже никого, кроме нее, не было: дед после юбилея отлеживается в Москве; брата Антона до сих пор эти уроды держат в тюрьме — не звонит и на звонки не отвечает; отец в очередной командировке, в Париже, кажется; мать после инцидента с Лерикиным столовым серебром опять исчезла куда-то без предупреждения и вторые сутки уже от нее ни слуху ни духу; дядька Марат пьет
