— Опять вы чего-то не поняли? Ну ничего. Тем более что теперь пойдет, как говорят преферансисты, моя пятиминутка, теперь мне карты в руки, постараюсь раскрыть и выложить перед вами все свои карты. Я понятную для вас выбрал терминологию?
Заботкин напряженно молчал. Трусс принял это за хороший знак.
— Ну вот и прекрасно. Начну с того, что я крайне заинтересован в ваших, по возможности, подробных и безоговорочно откровенных свидетельствах. Заметьте — не показаниях, ибо ни о каком вашем аресте пока что речь не идет, а именно «свидетельствах». Очень заинтересован. До такой степени заинтересован, что без них хоть с головой в первый же попавшийся омут. Другими словами: жизнь моя находится в полной от вас зависимости. Видите, я с вами предельно откровенен. — Анатолий Борисович раздавил в переполненном блюдце окурок, заботливо помахал рукой, разгоняя перед носом посетителя неподвижно зависший дым. — В сложившейся ситуации у вас есть два варианта поведения. Вы входите в мое незавидное, прямо скажем, отчаянное положение, протягиваете мне руку помощи — то бишь предоставляете все интересующие меня свидетельства, освобождая тем самым от мысли о суициде, и мы расстаемся, если и не до гроба друзьями, то, как минимум, не врагами до гроба. Это первый вариант, на мой взгляд, отнюдь не такой уж экзотический, как может показаться на первый взгляд, а, учитывая ваш природный ум и жизненный опыт, вполне даже возможный. — Трусс выдержал паузу, закурил новую сигарету, неторопливо затянулся. — Теперь второй. Представьте себе на минуту, что по тем или иным соображениям вы почему-то категорически отказываетесь предоставлять мне эти самые свидетельства, подробные и правдивые, которые, повторяю, мне во как, позарез. — Он провел ребром ладони по горлу. — И как тогда прикажете поступать бедному следователю? Искать ближайший омут и в него головой? Так у нас в стране с омутами напряженка, пруды есть, а омутов что-то давно не видно. Да и холодно еще, не лето, купальный сезон не открыт: выловят и надерут задницу. Но выход-то при всем том какой-никакой должен же быть?! Должен же я начальству своему пыль в глаза пускать и по службе в рост идти?! Должен. И вот тогда-то в подобных ситуациях я и обращаюсь к запрещенным сильнодействующим наркотическим средствам. Я подсовываю их в карманы упрямым, неискренним свидетелям, тех арестовывают, поступают с ними, вопреки нашему гуманному законодательству, негуманно, и рано или поздно, чаще «рано», те добровольно развязывают языки. Иногда, правда, не буду врать, языки попадаются прямо-таки чуть ли не «морскими» узлами схваченные, наркота действует нерезультативно и тогда уже приходится прибегать к «операции» под кодовым названием «садомазохизм»: я, путем нехитрых и по возможности безболезненных махинаций образую у себя на лбу небольшие повреждения, — Трусс для пущей наглядности убрал упавшие на лоб волосы, — затем вызываю охрану и обвиняю неразговорчивых свидетелей в нападении на правоохранительные органы. Что, как вы, не сомневаюсь, знаете, карается на порядок строже, нежели простое «негуманное» обращение. И, насколько мне не изменяет память, провалов в проведении подобных «операций» пока не случалось.
Он откинулся на спинку стула, сцепил руки на затылке.
Заботкин молчал.
Какое-то время они безмолвствовали оба, затем Анатолий Борисович вслух высказал предположение:
— Я так понимаю — вы выбираете для себя один из двух возможных вариантов? Ибо третьего не дано.
— И вас не смущает то обстоятельство, что я могу предать огласке ваши методы работы? — поинтересовался Заботкин.
— Не смущает, — искренне расхохотался следователь, — отнюдь. Настолько не смущает, что вам это, боюсь, даже представить себе трудно, насколько. Фраза получилась, прошу прощения, несколько корявой, но вы, я думаю, меня поняли, да? Аркадий Семенович? Я прав?
Заботкин не мигая, молча смотрел в глаза следователю.
— И потом, Аркадий Семенович, вы напрасно приписываете эти безобидные хитрости в методике общения с подследственными исключительно мне. Я этого не заслужил, с моей стороны это всего-навсего жалкий плагиат того, что было изобретено еще в 13 веке во времена папской инквизиции и что до сих пор с большим успехом применяется во всех пенитенциарных заведениях мира. К тому же я не судья, вы не еретик и мы с вами не в католической церкви, поэтому и «методы», как вы выразились, у меня, согласитесь, почти по-детски невинны. Все ведь постигается в сравнении, не правда ли? Ну да вы неглупый человек, все и без меня понимаете.
Аркадий Семенович помолчал еще пару минут, как бы мстя следователю, давая ему понять, что и он тут вовсе не лыком шит. Затем, приняв для себя какое-то решение, сказал.
— Да и вы тоже, сдается мне, не лаптем щи хлебаете — уж позвольте комплимент за комплимент. — Он с неожиданной легкостью придвинулся к столу, положил на него локоть и в очередной раз поменял положение ног. Спросил с улыбкой: — Ну и что же вас интересует?
Этот небрежный вопрос маститого шулера знаменовал собой не что иное, как полную и безоговорочную капитуляцию, с одной стороны, и безоговорочную же и полную викторию — с другой. Это означало, что никаких «вариантов» поведения свидетеля быть не может, ни к каким наркотикам и, того хуже, к приемам, названным в честь французского маркиза де Сад, следователю обращаться не предстоит, а предстоит откровенная дружеская беседа двух умных, интеллигентных людей, озабоченных одной только заботой: о благе Отечества.
Оба посетителя следственного изолятора отдавали себе в этом отчет.
— Ну вот и славно, вот и гора с плеч, — обрадовался следователь. — А то теряем время на мадригальные словеса, а воз и ныне там. У меня к вам и вопросов-то не так уж чтобы очень, мы многое знаем, просто хочется квалифицированного подтверждения. Итак. Скрипочку под раритет итальянский кто вам готовил?
— Это не ко мне вопрос. Я кассиром работал.
— А к кому?
Заботкин помолчал.
— К Лерику.
— Это, случаем, не Жебран Якуб? Я слышал, он виртуозно Страдивари делает, недаром Кремонский институт закончил.
— Не ко мне.
— Ясненько. Тогда едем дальше. Где он теперь?
— Кто? — не понял Аркадий Семенович.
— Итальянец этот, Страдивари. Где он?
Заботкин открыл было от удивления рот, но Трусс его опередил:
— Только не говорите, что он помер, об этом я слышал и по сей день скорблю вместе с мировой музыкальной общественностью. Я спрашиваю о предмете его творения, о скрипке, которая до недавнего времени хранилась в доме вашего тестя, композитора Твеленева Антона Игоревича. Меня интересует местонахождение шедевра в настоящее время.
— Этого я не знаю, — мотнул головой Заботкин и, заметив на лице следователя недовольство, добавил: — Могу только предполагать.
— Предполагайте, — санкционировал следователь.
— У Тыны.
— Тыны? — переспросил Трусс. — Вы имеете в виду Модеста Юргеновича Тыно?
— Именно его.
— И каковы основания для подобного предположения?
— Основания самые незатейливое: его поместье обнесено двойным с колючей проволокой забором, за которым взвод автоматчиков следит, чтобы внутрь не пролетали мухи. Без армейского подразделения его не возьмешь.
— Так уж и «армейского»? — притворно не поверил Трусс.
— Именно так.
— А он, что, в свободное время музицирует…
— В жизни своей он, если и музицировал, то исключительно на милицейском свистке — грубо прервал его Заботкин, — и то в глубокой молодости. Это он под любовника дочери своей прогибается, под
