Терем среагировал сам, и мгновенно. Кухонная стена вспучилась и лопнула, открывая ряды полок, заполненных радужным калейдоскопом баночек с пряностями и крупами, зарослями свежей зелени, разноцветными горками овощей и фруктов. Пол вздыбился кольцом разделочных столов, мойкой, двенадцатиконфорочной плитой, прозрачным холодильником, в котором угадывались корзинки грибов, ломти мяса, рыбные тушки. Из ниоткуда вырастали миксеры, шейкеры, блендеры, грили, фритюрницы, мармиты, мясорубки, пароварки…
– Эта опция всегда останется при вас, сударыня, – галантно развёл руками Коровин.
С этого момента, хотя сдача продолжалась ещё пять часов, сомнения в успехе уже не было.
– Знаете… – заказесса чуть задержалась на пороге, полуобернулась к Коровину, протянула в его сторону безупречную длань. – Вы молодец!
И не менее эффектно покинула Терем.
– Как вы это делаете, Коровин? – негромко поинтересовался Нил Зерович, вытирая испарину со лба.
Коровин пожал плечами:
– У нас, эргономистов, свои подходы…
Обычно Фортуна навещала Коровина по понедельникам. Когда в акте приёмки работ появилась последняя подпись, он окончательно поверил, что в этот раз обошлось.
Коровину разрешили остаться в особняке до вечера – собрать вещи, то да сё.
Стадо чёрных лимузинов, шурша гравием, неспешно побрело за ворота имения.
– Ниччё так потусились, а, браза? – прокомментировал отъезд комиссии Терем.
– Браза, – машинально повторил Коровин. – Исключить из лексикона. Предложить синонимы.
– Да ладно, браза, выдыхай! – дружелюбно посоветовал Терем. – Работа сдана, мир прекрасен, пренебреги мелочами. Заходи, я сделал красиво! Пойдём, оттопыримся – как-никак, прощальный вечер!
Коровин медленно обернулся.
Холл преобразился. Коровин готов был отдать параллельный кабель на отсечение: сто лучших дизайнеров и не предполагали, что атрибуты их изысканных интерьеров можно смешать столь кардинально.
Аскетичный квадратный стол времён покорения Америки лишился ножек и превратился в дастархан, заполненный фруктами, шипящими горшочками, частоколом островерхих бутылок. Разноцветные шифоновые занавеси украсили окна, воссоздав цветовую гамму ямайского флага. Подушки, расшитые лилиями и львами в стиле эпохи Луи Тринадцатого, были небрежно разбросаны по устлавшему пол персидскому ковру. Из глубины дома донеслись первые аккорды расхлябанной карибской гитары. С огромного, в полстены, постера загадочно улыбался Боб Марли.
– Настраиваюсь на волну твоего креатива! – нараспев произнёс Терем. – Сразу за стол – или дунешь сначала?
Коровин непонимающе уставился на самокрутку и зажигалку, возникшие на перилах крыльца:
– Ты где это взял?!
– Да твой непутёвый брат-дизайнер… Нашёл, короче, где нычки устраивать! Чё ты напрягся? Джа разрешает и даже одобряет!
Коровин приложил ладонь ко лбу. Температуры не было.
– Да не парься, браза, – сказал дом, и Коровину показалось, что невидимая рука снисходительно похлопала его по плечу. – Ведь главное же, это чтобы войны не было.
«А ведь и правда, – подумал Коровин, – главное – это чтобы не было войны!»
Курить он всё-таки отказался.
Терем во все камеры уставился на запад. Коровин сел на крылечко. В миролюбивом молчании они вместе смотрели, как неоцифрованное солнце садится за далёкий аналоговый горизонт.
Созданная для тебя
I
Нескончаемый истошный вой полупсов преследовал Хадыра до самого дома. Колесница стремительно и плавно неслась по термитовой дороге, светлеющей в тени леса, и вскоре сквозь чёрную гребёнку стволов замерцали светляки деревни Гибоо.
Впереди мелькнула развилка, и Хадыр навалился на подлокотник подвески. Колесница качнулась и свернула на левую дорожку, постепенно замедляя ход. Лес раздвинулся, открывая продырявленное звёздами небо и большую грибную поляну. Дорога оборвалась треугольным лепестком, колесница встала на её краю.
Гибоо уже спала, лишь от некоторых грибов доносились приглушённые голоса. Музыка деревьев обволакивала деревню сном, баюкала, как заботливая нянька. Хадыр, едва соскочив с подвески, беззвучно и протяжно зевнул, чувствуя, как слипаются веки.
Отставив одной рукой лёгкую колесницу в сторону, он шагнул вперёд, и нога мягко спружинила о пух, толстым бледным ковром застилающий всю поляну.
Хадыр прошёл по окраине деревни, выискивая свободный гриб. Но из каждого доносилось сопение, храп, либо какое-нибудь шевеление, и Хадыр уже начал терять терпение.
– Луна, – сказал кто-то из темноты. – Сегодня ночь высокой луны. – Хадыр узнал по голосу старика Вилара. – В такую ночь я совсем не могу спать, веришь ли, сын Говора? Я так хожу и хожу, пока не начнёт светать, – тогда только сон находит меня. Зачем ты снова в Гибоо, сын Говора?
Хадыр на секунду замешкался. Катись к жрецам, сказал отец. Но это слишком долгая история, чтобы посреди ночи пытаться рассказать ее старику, обычному сидельцу, за всю жизнь не повидавшему ничего, кроме своей Гибоо. У Хадыра отсутствовало всякое желание тешить Вилара рассказами до зари.
– Ищу свободного колесача Вальхурта, моего друга. Я слышал, он недавно был здесь?
– Да, сын Говора, тот, о ком ты беспокоишься, покинул наше селение совсем недавно, в оранжевый час, и у меня даже возникло сомнение, успеет ли он до темноты найти себе ночлег в далёкой деревне Арба. Я слышал, что путь туда далёк и неприятен. Не могу осмыслить, какое удовольствие может принести подобное передвижение, тем более бесцельное, поскольку едет он туда не навсегда, что было бы понятно, если бы он, скажем, нашёл там себе жену, – а всего лишь на пару дней. – Лицо Вилара, наконец, вынырнуло из темноты, поблескивая тонкой плёнкой одежды, и Хадыр выругался про себя, чувствуя, что вот-вот окажется втянутым в спор.
Старик говорил вещи, которые нельзя было просто так пропустить мимо ушей, которые требовали отрицания, возражения, пререканий, а сон как щекоткой мучил Хадыра сладким желанием нырнуть в душистую упругую сердцевину гриба и расслабить всё тело до последнего нерва и мускула.
Музыка деревьев упрашивала его лечь и закрыть глаза, но приходилось пялиться на Вилара, ежесекундно опасаясь возразить и этим обречь себя на умопомрачительные часы ночного спора, противного самой природе человеческой, ибо ночь создана для сна и ни для чего больше. Хадыр поднял глаза к небу.
С востока на запад через зенит шла вечная Дорога Алленторна, озаряя собой в равной степени каждую точку мира и затерянную в лесах деревню Гибоо как малую часть последнего. Черная брешь в незыблемой дороге погонщика ветра Алленторна, зовущаяся Луной, именно в эту ночь поднялась в самую верхнюю точку неба, и потерявший сон старик Вилар, оставшийся в одиночестве среди засыпающих грибов, скитался в замкнутом пространстве, которое считал своим домом и до самой смерти не собирался покидать даже на минуту – словно поджидая случайного путника, способного выслушать его излияния.
Хадыр сделал незаметный шаг в сторону, и ещё один, рассчитывая заставить Вилара сдвинуться с места и пойти рядом, но под ногой сочно хрустнуло, и высокий светляк, качнув сломанным стеблем, хлёстко шлёпнулся в пух. Вилар вдруг онемел и окаменел, потом хищно ринулся к погибшему растению и взял его в руки. Светляк медленно угасал, в его умирающем свете мерцало лицо старика. Умные светлые глаза пытливо вглядывались в бессчетные крохотные лепестки, ещё теплящиеся жёлтым огнём. Вилар мгновенно забыл обо всём, что было до этого, и когда мёртвый светляк стал неотличим от окружающей растительности, бросил его себе под ноги, прищёлкнул языком и произнёс одновременно радостно и удивлённо, не шёпотом, но и не в голос:
– Вот оно, отличие света земного от света небесного! Раз, хрусть, и то, что было светом, превратилось в
