дыхание и острая боль не зашевелилась в боку. Он обогнал уходящие от него дикие растения и снова попал в спокойный синий лес, ещё не растревоженный присутствием хозяина.
И снова он шёл весь день, и снова ночевал в пуху, и каждое утро природа настигала его, одаривая маленькими уютными селениями.
Он потерял счёт времени, сбившись: прошло то ли десять, то ли одиннадцать дней, прежде чем он наткнулся на стену.
Хадыр остановился перед ней, запрокинув голову. Серо-бурое вещество, твёрдое и холодное. Стена невероятной высоты – в три или четыре раза выше деревьев. Преграда, идущая влево и вправо. Хадыр простоял около неё полчаса и вернулся в последнюю по счёту деревню.
С гриба стена не казалась такой уж большой, и на её вершине росли такие же кусты, как и внизу.
– Что же э-то? – по слогам спросил у себя Хадыр, и ответ пришел сам. – Ска-ла.
Он так удивился своей догадке, что расхохотался. Потом, загадав, вырвал из земли светляк. Корешков оказалось семь. Хадыр дошел до скалы и двинулся вдоль неё влево.
Так прошло ещё шесть дней. Скала постепенно стала понижаться и наконец сошла на нет.
Путь к жрецам был открыт.
Хадыр дождался, пока природа догонит его, сорвал хорошую колесницу и вернулся в Гибоо.
– Нет, сначала он четыре дня проспал. Да я и сам не знаю, что с ним случилось. Говорят, так бывает – бац, и осел колесач. Я его расспрашивал – говорит, нет там никого. Он же долго шёл – действительно долго. Нет, сказал, там никаких жрецов – байки, мол, это. Может, и правда нету? Красивая легенда?..
– Я всё забываю: ты вспомнил своё стихотворение? Хадыр мне нарвал хорошей бумаги, я мог бы записать твои слова.
– Никогда бы не подумал, что такой человек, как сын Говора, может жениться в один день. Он же с Джамиллой до вчерашнего дня и разговаривал-то раза два-три, а тут вдруг…
– Да и почему она так легко согласилась? Скиталец по вашим понятиям – вещь странная, неудобная. Вы ведь нас боитесь – разве не так? А эта вдруг ни с того ни с сего – замуж…
– Завидно, сын Штирта?
– Да нет. Любопытно.
– Сказки? Почему сказки? По-твоему, всё не так?
– А как – так?
– Ты сам знаешь – не маленький же…
– А я хочу, чтобы ты рассказала.
– Тогда слушай.
Два мира, созданных Алленторном, покоятся, подвешенные к небу. Нельзя сказать, что они не похожи, но не назовёшь их и одинаковыми. Миры эти наполнены людьми, но люди никогда не доберутся друг до друга. Нет дорог, которые ведут из одного мира в соседний, но есть путь, даже два пути, один из которых Сон, а другой – Смерть. Чтобы миры не умерли, они должны постоянно приобретать что-то новое, и это новое – души людей. Когда мы умрём, на нашем небе загорятся две новых звёздочки, и это скажет тем, кто нас знал, что наши души уже вселились в людей, родившихся в том мире. А когда они погаснут, то мы опять вернёмся сюда. Но этот путь – Смерть, и он уносит нас надолго.
Поэтому все больше любят Сон, ибо он дает тебе возможность навестить другой мир, вернуться и рассказать, что ты видел. Там и здесь не одинаково, и мы приносим в наш мир слова, которые имеют смысл там, но бесполезны здесь. Из слов и снов люди обоих миров когда-нибудь построят дорогу друг к другу, такую же вечную и незыблемую, как сама Дорога Алленторна. И когда это случится, мы станем подобны Алленторну, каждый создаст свои сотни миров и на своих небесах проложит новым людям свою великую Дорогу… Ты спишь?
– Что ты! Тебя интересно слушать.
Много лун ушло, прежде чем перед Вальхуртом встал вопрос, на который так не хотелось искать ответ. Некоторые мысли инстинктивно хочется убрать в какой-нибудь дальний угол памяти. Ты вроде бы знаешь об их существовании, но стараешься не ворошить без крайней необходимости. Иначе приходится оправдываться перед самим собой.
Когда вопрос возникает впервые и вдруг оказывается, что твой ясный на первый взгляд ответ звучит совсем не так, как предполагалось, и, как ни старайся, объяснение не приходит, рождается естественный страх: ты не такой, не то, чем хотел себя видеть сам. Ведь появилось весомое доказательство твоего отклонения от выдуманного идеала. А когда под угрозу попадает собственный, личный, столь знакомый и любимый образ, проекция самого себя на своё же мировосприятие, то ни в чём не повинная мысль тотчас ссылается прочь, по возможности просто выкидывается из головы.
Но силы человеческие – ограниченны, и в один прекрасный день ты с ужасом чувствуешь, как где-то там, в глубоком колодце сознания, осколки воспоминаний начинают складываться в тот самый вопрос, и всё начинается сначала.
Вальхурт считал, что в большей степени, чем Хадыр, привязан к колеснице. Может быть, этим и объясняется, что товарищ, спешившись, сделал шаг вперёд, а Вальхурт так и остался стоять, держась за спасительное колесо?
И теперь, особенно теперь, когда о Хадыре постепенно стали забывать, когда его лицо начало стираться из памяти, когда след его потерялся – и молодой Алимарк с юга уверял, что Хадыр уже год как гостит в селении Парамак, а Эман слышал, что незнакомого колесача видели бродящим по лесу в окрестностях Арбы, – именно теперь вернулся вопрос: в чем она, та черта, у которой благоразумно остановился один и шагнул вперед другой.
Было несколько случаев – и Вальхурт восстанавливал их в памяти до последнего штриха, – когда действия или рассказы Хадыра выходили за рамки дозволенного. Дозволенного неизвестно кем и когда, – но ведь рамки позволяют ограничить берегами некое общее русло. Не может же человек жить без русла, без правил, без границ, за которые не следует выходить.
Сильнее всего поразила Вальхурта история о том, как Хадыр ещё ребёнком пошёл за стариком, который
«Мы выходим из леса и уходим в лес…»
Хадыр пошёл за человеком, услышавшим зов смерти. Даже мысль о подобном поступке вызывала у Вальхурта дрожь, а Хадыр не просто подумал, а сделал. Такое мог совершить только необычный человек.
И почему его до сих пор ждёт Джамилла, откуда в ней это упорство? Уже третий год пошёл с ночи исчезновения Хадыра, а она ведёт себя так, будто это случилось вчера.
Хадыр покинул свой гриб в ночь полной луны, и только Вилар и Джамилла знали об этом. Вилар твёрдо знал, что Хадыр ушёл, Джамилла твёрдо знала, что Хадыр вернётся.
С тех пор четырежды Вальхурт объезжал мир, делая исправления в своих списках, стирая умерших и записывая родившихся, и в каждом селении спрашивал о Хадыре, сыне Говора, родом из деревни Сангат, но ответа не было.
Однажды, возвращаясь в Гибоо, где он как-то незаметно начал оседать – чему в некотором роде способствовала Дора, сестра Джамиллы, – Вальхурт вдруг почувствовал, что должен действовать. По- другому забилось сердце, другие запахи вселились в сознание, и что-то ласковое и надёжное, как солнечный луч, согрело душу.
В Гибоо он остановился лишь на минуту, спросил о Хадыре, услышал «нет», сразу же развернул колесницу и помчался по лепестку, идущему на Папирус.
Большие уродливые часы с зигзагообразно изогнувшейся стрелкой показали ему путь к Семнадцати Деревням Хадыра и время: сиреневый час, благоуханный и нежный.
Под колёсами зашевелилась два года не пользованная дорога, и в Первой Деревне Вальхурт провёл ночь, и потом в Девятой, и в Шестнадцатой – об этом он рассказал сам, когда вернулся. И ещё о том, что Семнадцатая Деревня – действительно последняя, и что там обрывается термитовая дорога, а дальше – дикий лес, и о странной бурой стене, которую даже непонятно как можно назвать и с чем сравнить, и ещё о чём-то… Но всё-таки его рассказ был неполон.
Всю оставшуюся жизнь – а оставалось ему не так уж и много – Вальхурт вспоминал, что самые свои
