Увидимся здесь или когда-нибудь!
Ваш верный ученик Саоан».
От часовни дон Паулу быстро спустился к бухте, то и дело поскальзываясь на мокрой траве.
Пока он читал записку Саоана, гроза двинулась на запад, и далеко в океане сквозь облачные прорехи в воду воткнулись невесомые столбы солнечного света. Ловцы жемчуга впервые после извержения спустили на воду узкий и длинный плот и в шесть весел уверенно отгребали от берега. Увидев священника, они торопливо закивали, сначала закрывая ладонью глаза, а потом по нескольку раз крестясь. Дон Паулу прошел берегом к деревне.
Дети первыми увидели его приближение, порхнули по хижинам, и когда он подошел к частоколу, Махат уже ждала у ворот. Ее рябое лицо казалось маской в грозовом свете, только черные бусины глаз блестели настороженно и недоверчиво, отражая далекие зарницы.
– Мы ваши дети, падре, – сказала женщина и склонила голову, не дожидаясь, когда священник подойдет вплотную. – Вы спустились к нам, и Дева Мария радуется выбору Саоана.
– Где он, Махат? – теперь дон Паулу видел, что через щели в частоколе на него смотрят десятки пар глаз, дети и взрослые, от мала до велика.
– Саоан дождался великого кэнхэ, – гордо сказала женщина. – Теперь кэнхэ Анъяра закончится, и снова будет хорошо.
Священник пожалел, что, прежде чем спускаться в деревню, не прочел записей дона Гомеша, – возможно, хоть что-то стало бы понятнее.
– Что такое «кэнхэ»? – спросил он, после многочисленных бесед с Саоаном не рассчитывая на четкий ответ.
Но объяснение Махат было ясным и недвусмысленным.
– Это когда боги… Бог, – тут же поправилась она, – хочет… смотреть, где ломается, а где нет. Человеку кэнхэ – это как вплавь через Акулий пролив. Камню – попасть в лаву и не растаять. Дереву – сгореть и пустить новые ветви. Может, да, может, нет. Кэнхэ.
Дон Паулу стремительно поднялся по тропе на другой склон. Дом колдуна молчал той особой пустотой, что возникает в отсутствии хозяев, но священник долго собирался с силами, чтобы войти внутрь.
Въевшийся дух трав, кореньев, снадобий. Красивые темные циновки. В углу – вырезанные из довоенных журналов и газет изображения Девы Марии и Христа, чуть ниже – задернутая сатиновой занавеской полочка. Подойти чуть ближе, протянуть руку… Почему так дрожат пальцы? Взяться за край и отдернуть – что проще? Сердце заколотилось в горле, лоб покрылся испариной. Может, зажмуриться? Ну же!
Рывок – и готовый ко всему дон Паулу открыл глаза. На полочке ничего не было.
Дыша открытым ртом, как выброшенная на берег рыба, священник вышел на крыльцо – и встретился взглядом с дряхлым-дряхлым анъяром, замершим у ворот.
– Дон Паулу Кьонг! – почтительно сказал старик. – Одна из моих непослушных коз повредила копыто на скале Гомеша. Сделайте ее ногу целой и призовите ее к послушанию именем вашей Девы Марии, которая одна сильнее всех богов Анъяра, собравшихся вместе!
Торопливо приблизился и, рухнув на колени, припал губами к руке священника. Дон Паулу содрогнулся. Но нашел в себе мужество ответить:
– Веди меня, сын мой!
Затем перекрестился сам, перекрестил старика и последовал за ним.
Полковник Апату, изящно-седой, по-военному уверенный в жестах и изречениях, нарочито медленно провел пальцем по левому, а потом правому усу и непринужденно рассмеялся.
– Прелюбопытнейший островок, друзья мои! Представьте себе заглавную букву «А». Ножки – две длинные каменные косы, между ними прекрасная бухта. Мелковата для крупных судов, но миноносцам и тральщикам лучшего не надо. Верхняя часть буквы – черная скала. Крутая и неприветливая. Потому что в середине, в треугольнике, – настоящая дорога в ад, жерло действующего вулкана. Коптит без остановки последние сто лет, раз пять пугал и лавой. Что интересно, течь этой лаве вроде бы некуда, только в бухту, а деревня, куда меня высадили с моей ротой, ни разу в пекло не попадала – как заколдованная. Дома мхом обросли, лианами, с двадцати шагов и не заметишь.
В дальнем конце зала появился диксиленд в белых смокингах, заблестела расчехляемая медь. Апату откинулся в кресле, пригубил шабли, торопливо соображая, что рассказывать, а что опустить. Полковник мог себе позволить этот клуб лишь раз в неделю, но связи и контакты, возникающие за сигарой или партией в бридж, стоили вложенных денег.
– И что же, – Де Ривейра, владелец обширных латифундий к востоку от Сан-Паулу и нескольких этаноловых заводиков, иронично прищурился, – удалось вашим молодцам воткнуть в кратер нетленный французский флаг? Зачистили остров от японских шпионов?
Полковник развел руками:
– Еще одно чудо. Почему японцы не окопались на этом острове, ума не приложу. Вокруг еще недавно шла форменная бойня. Американским металлоломом усеяны все проливы. Щепки от японских десантных ботов до сих пор носит по волнам. Самураи знали толк в войне – и не использовали такую бухту…
– Может быть, не наладили контакт с местными жителями? – спросил Риттерберг, дантист, швейцарский подданный, похожий на зубного врача ничуть не более, чем на швейцарца, таких ребят в черном Апату насмотрелся еще в Лиссабоне до начала войны.
– Любите мистификации, Рихард? Что могут противопоставить регулярной армии дикие пещерные люди? Вы представить себе не можете, какой разрыв между человечьими племенами создан техническим прогрессом. Мы входим туда, куда считаем нужным. Жапонезы тоже могли бы использовать остров по своему разумению. Хотя там, на Анъяре, мы почувствовали себя экипажем Кука. Туземцы – натуральные людоеды, безо всяких преувеличений!
Метрдотель невольно прервал их беседу, подойдя, чтобы принять заказ. А Апату на секунду выпал из реальности и снова замер у дверей казармы, вглядываясь в сплошную стену леса. Из ниоткуда пришла стрела, стоявший рядом капрал осел на землю, царапая пробитое горло, а с вышек заговорили пулеметы.
А ведь если прийти на Анъяр сейчас, то и от нас – ни следа, подумал полковник. Тишь да гладь, божья благодать. И бамбуковые колья. Который раз Апату пытался выдавить страх через смех, и весело становилось всем вокруг, только не ему.
Тут подали закуски.
Глупо надеяться, что можно вернуть всё к началу начал. Чужеземцы хотят жить с нами. Так что иди к своему падре. Учи его колдовство.
Так говорит Дедушка.
Многое ли мы знаем и можем прочесть в родственных душах? Всегда ли помыслы и поступки тех, кто рядом, совпадают с нашими ожиданиями? А если и в близких скрыты великие тайны, что же говорить о чужих людях, чья жизнь идет другой дорогой и по неизвестным правилам…
Какие картины открываются цыганке перед раскиданными картами? О чем думает африканский бушмен, глядя на звездочку спутника, внезапно замерцавшую на небосклоне? К кому обращается шаман, с пеной на губах воющий над бубном? Много ли разглядишь бескрайней ночью в неверном свете цветных сполохов над ледовитыми берегами?
Было ли кому-то дело до смешного круглолицего папуаса – мы же вряд ли отличим анъяра от самоа или тунгару, правда? – за четыре месяца проделавшего путь почти в десять тысяч километров к сокровенной цели? Чужеродная песчинка в людской пустыне, он прокатился из края в край мира, почти не оставив за собой следа.
Капитан сухогруза, болтающегося между Сингапуром и Панамским каналом, обрадовался лишней паре рук. В этих краях пассажиры – редкость. Увалень-туземец хорошо говорил по-испански и португальски, умел готовить и выбирать сети, и капитан взял его на борт без оплаты – в обмен за работу. До первого южноамериканского порта.
«Саоан-кьонг», – назвал себя абориген. «Сан Конг», – как услышал, записал капитан в подчищенный французский паспорт моряка, купленный в Макао за гроши вместе с целой стопкой английских,
