О случившемся не хотел ни говорить, ни вспоминать. Никого из своих сотрудников он не наказал и не уволил.
— И этого сломали! Что ж удивительного? Маховик крутится! Кто станет следующей жертвой? Того не угадать, — сказал отец Кольке.
Когда узнал, что сына уволили из ресторана, не удивился. Понял: маховик крутится. И кому-то очень хочется принести семье горе.
Отец не отговаривал. Он лишь низко опустил голову, узнав о решении сына уехать в Якутию.
— Прости, что не сумел защитить тебя от толпы. Не обогрел, не помог, не смог успокоить. Ведь не с добра покидаешь нас и дом свой. Родной угол оставляют, когда он не стал мил. Но тебя будет тянуть сюда. И ты вернешься, сынок! К пустому дому. Не сердись. Я не смогу тебя дождаться. Не вечен я! Прости, Миколка. И прощай, — прильнул морщинистой прохладной щекой и как-то по-особому, будто и впрямь напоследок, оглядел сына.
Кольке холодно и жутковато стало.
— Ты уже взрослый совсем. А я все помню тебя ребенком. Конфеты ты любил. Помнишь? Вот я и на дорогу тебе взял. Держи. Авось сгодятся, — подал отец кулек.
Эти конфеты, стыдясь белого дня и прохожих, грыз мужик на скамейке перед складом, когда уже совсем нечего было есть. Он берег каждую копейку, собирал на билет домой. А судьба повернула по- своему.
Через месяц послал Килька домой свой первый заработок. Написал письмо домой. Короткое, торопливое. Через месяц из дома посылка пришла. С теплыми вещами для него. Кулек любимых конфет. И письмо. Рукой отца написано. Радовался человек. И, кажется, успокоился. Не обижается на сына за отъезд. Просит писать почаще. А вот от денег сыновьих отказался. Написал, что завел ему сберкнижку. Куда все деньги положил. Мол, когда-нибудь сгодятся… И все просил сына писать побольше о себе.
Мужик и впрямь, едва свободная минута выдавалась, скорее за письмо садился. Каждую неделю отправлял домой весточки. Да и правду сказать, успокоился он здесь душой. Пришел в себя от баб и скандалов, от милиции и скитаний.
Трудно жилось лесорубам в тайге. Зато спокойно. Все знали, что будет завтра и через год. Тут не было романтиков и мечтателей. Здесь не жаловались друг другу на беды, пережитые в прошлом. Знали, что все они не зря и неспроста оказались в глухомани, ушли, уехали, бросили и забыли все, что связывало их с прошлым. Если и говорили о нем, то коротко, без дрожи и крика в голосе. Остыла обида, и память не хотела держать зло. Случалось, смеялись над прошлыми неудачами, невезеньем. А способный посмеяться над собой — похоронил свое прошлое. Так и Килька. Единственное, о ком не мог говорить по-доброму, так это о бабах. Их он ненавидел люто, всей сутью и душой. А потому, едва лесорубы заговаривали о женщинах, Килька подскакивал, словно кто-то злою рукой попытался погасить о его родную задницу горящий окурок.
— Килька! Завтра в село придется наведаться. Почту взять. Ты же, едрена мать, мозги растерял! Ни газет, ни писем не привез. А ведь нам и конвертов подкупить надо. И переводы отправить. Да и твою Дарью навестить. Пора уже. Небось заждалась? Нельзя так мучить! — сказал Никитин. Колька вспыхнул. Выплеснул все разом:
— Иди ты знаешь куда? Вместе с этой телкой — в транду вонючую! Мне она как зайцу триппер! До сраки! Видал я их всех! Меня ни одна мандавошка не проведет и не схомутает! Сыт я этим блядвом! Все они хорошие, покуда в девках! Откуда хреновые бабы берутся? Так что не подначивай! Я лучше свои яйцы полку даром отдам, чем повешу себе на шею новый хомут! — побелел Килька и вмиг схватился за папиросу.
— Ну это ты зря! Дарья — иная! Она сама тайга. Ее сокровище! Украшенье Якутии! Глянь, какая она юная и чистая! Как ручеек, — зашелся Никитин не без умысла.
— Вот и бери ее!
— Староват я для Дарьи. Да и не меня она приглядела. Тебя ждет.
— Кончай трепаться! Ни на одну кикимору не гляну, покуда жив! Провались они все в вонючую жопу. Чтоб им волки все на свете вырвали.
— А зачем спасал?
— Ты что? Сам знаешь! Я же думал — мужик это! Вот и бросился! Их же хрен отличишь! Знал бы, что баба, даже не плюнул бы в ее сторону. Хотя тоже… Медведь бы, бедолага, отравиться мог. Уж если б знал зверюга, каковы человечьи бабы, за десять верст обходил бы каждую. А тут, дурак, попер.
— Так небось еще не знает, что такое платить алименты на чужого? — хихикнул Митенька и добавил: — Эх, Килька, я б на твоем месте ни в жизнь не упустил.
— Валяй! Уступаю! — обрадовался Килька.
— Рад бы к девчонке, да горб не дает, — хмыкнул Митя.
— Мы вам с Дарьей такую берлогу соорудим, все медведи яйцы с зависти покусают! — подначивал Никитин. Килька из себя выходил.
— Слушай, Федька, кончай трепаться и подкалывать. Я с бабами завязал навсегда. И не хочу, не могу о них слышать! — вскочил Килька и выскочил из теплушки.
— Ну на хрен ты его завел? Сидел мужик у печки, грел душу. Ты ж его будто сраной метлой выгнал. Чем он помешал вам? — вступился за Кольку Петрович.
— Пора расшевелить человека, разбудить в нем мужика. Иначе и вправду импотентом станет. Раз разозлится, услышав о бабах, второй раз посмеется, а в другой — уже и присмотрится. Я этого добиваюсь. Нельзя мужику самого себя заживо хоронить, — защищался Никитин.
— А чего ты ему Дарью навязываешь? У него свои глаза и голова есть…
— Имеет. Да прошлое стопорит. Я же его от памяти оторвать хочу, — буркнул Федор.
О случае этом бригада лесорубов узнала не сразу. Произошло это летом нынешнего года, в один из жарких дней, когда Никитин послал в село Кильку за хлебом и почтой. Велел не задерживаться, вернуться побыстрее.
Колька, прихватив письмо, написанное отцу, взял деньги на хлеб, прыгнул в лодку и, заведя мотор, выскочил на середину Алдана. Будто на крыльях, помчался к селу. Он надеялся и в этот раз получить письмо из дома.
По пути обдумывал, что купит себе в магазине. Радовался своей сообразительности. Ведь вот на высылаемые домой деньги отец решил ему купить машину.
«В отпуск поеду — отведу душу! К морю смотаюсь, отдохну, как человек», — решил Килька, улыбаясь самому себе.
И, сбавив скорость, решил обогнуть бурный перекат, направил моторку ближе к берегу. Так безопаснее. И тут услышал крик — громкий, пронзительный.
Килька глянул на берег реки. Обомлел от неожиданности. Громадный бурый медведь гнался за человеком. Тот орал от страха. Он давно выронил ружье. Но зверь не обратил на него внимание.
Килька мигом направил моторку к берегу. Выскочил из лодки. Поднял охотничью тулку. Прицелился. Дал по зверю два выстрела.
Медведь, будто споткнувшись, кувыркнулся через голову, упал не шевелясь.
Колька смотрел на него с интересом. Он никогда в жизни не был на охоте. Медведей видел. Но они не причиняли ему зла. Издали, случалось, мелькнет спина косолапого, и тут же треск в кустах. Убегали, уходили, боялись людей медведи. Потому защищаться не было повода. Да и не знал Килька, как и куда нужно стрелять, чтобы убить лохматого.
Мужик не слышал, что ни один охотник не подойдет к смертельно раненному зверю до тех пор, пока уши того не опали.
Колька слыл новичком. Это была случайность, толкнувшая его защитить, помочь человеку.
Килька сделал несколько шагов и вдруг услышал пронзительное:
— Не подходи! Стой!
Мужик увидел человека, которого он уберег от зверя. Тот стоял в десятке метров и показывал на уши зверя. Они торчали. А значит, медведь был жив. Затаился. Выжидает своего противника, готовится к схватке, к последнему смертельному прыжку, самому сильному, яростному, страшному.
Ветер дул с верховий, и зверь давно уже чувствовал близость своего врага.
Николай остановился. Сам не зная зачем, выдернул нож из-за голенища сапога. Зверь вскочил
