у ларька — отбирали продукты. Выбивали жратву в столовой. Трясли бараки, выметая подчистую все съестное из тумбочек.
Случалось, получали отпор. Но через день-другой борзели снова.
Выстоять и выжить в зоне в тех условиях удалось далеко не всем. Большинство сломались, других убили, третьих — забила охрана насмерть, в науку другим. Многие умерли от истощения и болезней. На Колыме никого не интересовало, кем был человек на воле. Здесь гибли гении, личности, звания и должности. Что там прошлые заслуги и способности? Их перечеркивало одно короткое слово — зэк. Какая разница, кем был до Колымы? Строитель или вор. Над общими мерзлыми погостами одни на всех — холод и пурга. Здесь генералы с педерастами и жульем — в одной могиле, без гробов и почестей, лицом к лицу в обнимку лежат. И поныне. Смерть уравняла, примирила убийц с академиками.
Разберись теперь, кто и где лежит. Не всякого землей забрасывали торопливые руки живых зэков. Иных растащили по распадкам и сугробам волчьи стаи.
Леха тоже выживал чудом. Но и тогда в зоне выдержать все помогла ему злоба. Он заставлял себя двигаться и дышать на пятидесятиградусном морозе. Жить, чтобы отомстить за пережитое. Это много раз вырывало его из лап смерти.
Сколько проклятий послал он Юльке, сколько придумывал способов мести, как ненавидел ее все годы, знал лишь он один.
Когда впервые выехал за ворота зоны с документами об освобождении, радовался, что час расплаты близок. Он даже не видел дороги, по которой уезжал из зоны. И вдруг машина затормозила у поселка. Водитель выскочил из кабины купить курева в магазине. И в это время к автобусу подошла женщина. Попросилась, чтоб взяли ее до Магадана.
— Иди отсюда! Отваливай! Небось мужика навещала в зоне, какого своими руками сюда засобачила? Проваливай, стерва! — затрясло Леху. И дернув дверцу на себя, закрыл перед носом бабы
В аэропорту его мутило от вида бабья. Он смотрел на них свирепо, буравя такими взглядами что женщины поневоле отскакивали, сторонились его. На стюардессу самолета рявкнул, когда та предложила минералку. Бортпроводница в ужасе поднос со стаканчиками выронила. И убежала, плача. Не поняла, за что так грязно обозвал ее пассажир.
Леха на эти слезы внимания не обратил. Он старался не видеть баб, не разговаривать с ними.
Юлька перевернула в его жизни многое. Из веселого, красивого парня сделала нелюдимого, злого мужика, который, забыв о прошлом, никогда не задумывался над будущим. Он перестал любить жизнь и не держался за нее.
Когда мать заговорила, что ему надо вспомнить о себе и попытаться создать новую семью, Леха содрогнулся всей душой. И запретил ей даже произносить при нем это слово.
Семья… Он даже на Колыме видел, как страдали зэки по своим семьям. Целовали письма, носили их на груди, плакали ночами. Жили и умирали с мыслью о семье. Они не представляли, что человек может прожить в одиночестве до конца дней и считать себя счастливым. Они дышали своим укладом. И даже сосед по шконке говорил, что нет на свете лучшей старухи, чем его жена.
Когда в бараке он рассказал о себе, мужики, сочувственно кивая головами, говорили:
— Что же, Алешка, туго тебе пришлось. На стерву напоролся. Но ведь не все такие. Хотя и наши бабы не без говна, живем и радуемся, что не худшая досталась. Да и дети. Они семью держат. Были б они у тебя, может, и не таскалась твоя С детьми забот хватает, от них не побежит к мужикам. Случается, что у иного баба — сущее дерьмо. Сварливая, жадная, зато как мать — цены нет.
— Ты, Леха, одно пойми. Heт семьи, где ссор не случается. Бывает, поколачивают баб. Но подходит ночь, и снова мир да согласье, — говорили зэки.
— Моя тоже с соседом спуталась. Я их застал. Вломил обоим. Сосед в гипсе до конца года провалялся, а баба с месяц охала. Не то соседа, себя чуть не потеряла. И тоже… Хотел уйти. Но дети — двое… Им сосед меня не заменит. Да и баба в ноги упала. Простил. Ради детей.
— А ты уверен, что теперь она хвостом не крутит, — усмехнулся Леха.
— Теперь нет. Сосед умер. От водки. Отравился. А жену моя мать к себе взяла. Живут дружно. Значит, образумилась, — вспоминал зэк.
Несколько лет Леха не выезжал из тайги. Дальше урочища нигде не был. Совсем одичал. И казалось бы. годы должны были вылечить больную память, остудить ее, успокоить. Ведь о прошлом ему никто не напоминал. И все же привез Никитин очередную почту из села. В ней и для Лехи письмо оказалось. Странное. Не отцовское. Не от сестры. И даже без обратного адреса. Видно, отправлявший на ответ не надеялся. Не ждал его.
Леха, скребнув пятерней в затылке, разорвал конверт. Из него исписанные листки бумаги посыпались во все стороны. Едва разобрал, где начало. И все крутил, от кого оно?
«Здравствуй! Через столько лет, надеюсь, это мое письмо Не вызовет столь бурного негодования в сердце и памяти. Время заставляет образумиться и осмыслить заново все прошлое. Я давно вернулась из зоны и теперь живу в Минске, куда меня пригласили на работу. Мне дали квартиру. Однокомнатную. На окраине города. В новом зеленом районе. Тут все заново. И дома, и новоселы — сплошные молодожены. Я одна старше всех.
Ты скажешь, долго ли мне завести любовника? Знаю заранее, как обругаешь и обзовешь. Но нет. С прошлым порвано. Я вылечилась полностью. От всего. От прошлого и на будущее. Знаю все о тебе. Не удивляйся. Ведь мое письмо нашло тебя. Сообщивший твой адрес черкнул, как ты живешь. И в этом виновата я одна. Не злись и не рви письмо, пока не прочтешь до конца. Я долго думала, прежде чем написать тебе, понимая, что ты не ждал и не хотел получать его. Ты много пережил и выстрадал. Я тоже перенесла немало. Но в том — сама виновата. А вот с тобой сама себе я не могу простить.
Дай мне возможность загладить свою вину, исправить случившееся. Поверь хоть раз в жизни и в мою искренность. Я была плохой. Но я всегда помнила тебя. Даже тогда, когда ты ненавидел. Ты одинок. Я знаю об этом. А значит, тоже не нашел своего счастья. Выходит, и я у тебя — одна на всю судьбу. Горе или радость, но не разменял, не искал сравнений. Пусть проклинал, но не забыл. А значит, способен и простить. Подумай. И не спеши меня отвергнуть. Ты любил меня. И теперь любишь. Не матерись, не спорь со мною. Ведь, не любя, невозможно ненавидеть столько лет! Не любя — не помнят и не живут в одиночестве! И только любя — не прощают! Остывают и прощают лишь забытым.
Я говорю о тебе! Но ведь то же самое относится и ко мне! Постарайся поверить не только мне, но и себе самому. Я больше не могу без тебя. Забудь все! Бери себя в охапку и неси ко мне. Не рви письма. Ведь в нем — мой адрес. Ты его когда-то очень хватишься. Не надо выбрасывать и терять последнее. Самих себя. Я это знаю по себе. Найти — всегда труднее.
Мне тяжело. Ведь вылечившись полностью, я не могу считать себя счастливой, покуда несчастен ты — горе мое и счастье. Рискни, приедь. Я жду…»
Леха не верил своим глазам. Он перечитал его. Обматерил грязно и громко не только Юльку, но каждую строку, каждое слово письма.
— Курва наглая! — орал он, дубася кулаками по стволу березы, словно это она, а не Юлька прислала письмо.
Рыжая белка искрой метнулась на соседнюю елку, удивленно на мужика уставилась. Чего кричит, чудак? Потерял пару? Да, одному в тайге не выжить. А мужик вцепился в ствол пальцами. Головой прижался. Плачет. Один. В глуши, чтобы никто не видел, не осмеял.
«Неужели ты, сука, права? Тварь грязная, подзаборная! Зачем встретилась мне на пути, за грехи какие забыть тебя, подлую, не могу! Ты вылечилась! А я — сдыхал! Поверить просишь? Но во что? В то, чего никогда не было! Я любил! Но и это тобой оплевано. Что ты знаешь обо мне? Как живу? А в душу мою заглянула? Нет в ней места тебе! Все отболело! И ты ушла!»
Леха стоял рядом с березой, ссутулясь, чернея лицом.
«Зовешь? Да только нет к тебе дороги. Одна пропасть меж нами. Чтобы одолеть, родиться надо заново. А я уж не могу и не хочу…»
Он довел себя до изнеможения. Он курил до полуночи, не решаясь вернуться в палатку, чтоб никто ничего не заметил, не задавал бы вопросов. Леха ни с кем не хотел говорить и видеться.
В палатке все спали глубоким сном, когда одноглазый вернулся из тайги. Он тихо разделся, лег на раскладушку, но не уснул до самого утра.
