опустились. А тут и дети совсем забыли о ней. Перестали навещать. Хоть и своих детей имели. В детсад водили. Это при живой бабке! Та чахнуть стала. Все к деду ей хотелось поскорее уйти. Так и свихнулась, поняв ненужность свою. От горя. Она, когда затменье на нее находило, все считала себя мертвой и искала своего мужа повсюду. Среди нас, живых. Все звала его. И это после полсотни лет жизни! Она, старая, любила его так, как молодые уже не умеют. А когда в себя приходила, все плакала, что уже голос мужа слышала, он уже откликнулся, она нашла его, но кто-то помешал…
— А дети не навещали ее? — удивился Леха.
— Она здоровой им не была нужна. Больная — и подавно. Я к чему тебе о ней говорила, вот ведь есть еще те, кто умеет любить.
— Они либо умерли, либо в психушках. Сама рассказываешь о ее дочках. Если эти стервы мать забыли, что от них мужьям ожидать? Да я бы такую жену под сраку из дома выкинул! Да и сын тоже мудило…
— А ты своих чего в Москву не забрал из Казани? Наверное, не отказались бы жить с тобой вместе? — глянула в упор Фелисада.
— И я говно, — вздохнув, признал честно Леха.
— То-то и оно! Не надо забывать хоть изредка на себя оглядываться.
— Но мои не сиротствовали. С ними сестра жила. И теперь они вдвоем. Не приведи Бог что, вмиг к себе заберу либо сам уеду в Казань! Чтоб мне не просраться, если сбрешу.
Фелисада усмехнулась:
— За стариками уход нужен. Сам ты с этим не справишься. Нужна женщина.
— Чего?! — подскочил Леха, как ужаленный, и заорал на всю теплушку, срывая горло: — Я что, из дурдома слинял, чтоб после всего какую-то блядь назвать своею бабой? Да чтоб они все передохли, суки треклятые! Ненавижу! Не терплю духа бабьего!
— Я тоже баба. В чем перед тобой провинилась, что смерти мне желаешь?
— Ты — баба? Ты — видимость! Что в тебе от бабы? Ни хрена! Да и с чего себя равняешь с теми, кто за тайгой живет?
— Но и я не на деляне родилась.
— Нету второй, как ты! А и была бы, уже никому не поверю. Нет бабья без грязи и гадостей!
— А что мне о себе сказать? Ведь если бы все вот так, как ты, значит, и я должна думать, что всякий мужик — подлец? Если на свое горе примерять, то и с тобой мне говорить не стоит, — сказала Фелисада.
— Твой — выродок! Из всех — падла последняя!
— Может, и так. Но почему я должна тому верить? Ведь и в психушке много баб из-за мужиков мучаются. Иные уж никогда не убедятся, что и средь вас люди есть, — усмехнулась повариха.
— Вот ни хрена себе! Ты даже в этом сомневалась? Может, мы — люди? — разразился матом Леха и, сорвавшись с топчана, вскочил на ноги, скрипнув зубами от острой боли, проколовшей сустав, пошел в палатку, прихрамывая, не обращая внимания на уговоры Фелисады, просившей пощадить самого себя.
Леха сел на раскладушку, закурил. Пытался отвлечься от недавнего спора и все убеждал себя не обращать внимания на слова поварихи. Но они звенели в ушах: «Может, тоже люди есть…»
Лехе вспомнилась колымская зона, куда его доставили из Москвы.
— Опять интеллигенция возникла! За что влип, падла? — встретил его во дворе зоны желтозубый зэк.
— А тебе что надо? Чего нос суешь в мою душу? — оборвал Леха.
— Гонористый ферт! Ну, ладно! Эту самую душу мы из тебя живо вытряхнем, чтоб знал наперед, гнида недобитая, как с фартовыми трехать надо! Вечером познакомимся, — пообещал тот, не спросив согласия.
Леху определили в барак к работягам. Он еще не успел оглядеться, познакомиться с соседями по шконкам, как его грубо толкнули в плечо.
— Где барахло, свежак? — спросил его рябой мужик, вывернувшийся из-за спины,
— Какое барахло? — не понял Леха.
— Твое! Сыпь его сюда, — указал на шконку.
Леха огляделся. Мужики барака притихли. Наблюдали исподтишка за новичком.
Леха долго не раздумывал. И врезал кулаком в челюсть мужика. Тот отлетел к двери, но вскоре, пошатываясь, встал. Из рассеченной губы его капала кровь.
— Ну, падла, держись! На портянки пущу своими граблями, — вышел из барака, матерясь.
Через несколько минут Леху потребовали наружу. Пятеро блатных окружили со всех сторон. Лешка двинулся на самого здоровенного. Сорвал с земли. И, подняв над собой, крикнул:
— Еще шаг, и я разорву вашего гада! Живым не выпущу!
Блатные отступили. А кто знает этого психа? Что, если впрямь швырнет их кента на землю? И вышибет душу…
— Отпусти его! Слышь, ты, гнида! — держались ближе к стене.
— Пошли вон! Не то и его, и вас…
Кто-то из блатных достал из кармана нож. Леха увидел. И вмиг швырнул здоровяка на того, с ножом. Трое других бросились на Леху озверело. Тот время не терял. Не ждал, когда его начнут молотить. И первым пустил в ход пудовые кулаки.
Блатные не ожидали такого отпора. И вскоре, сбившись в кучу, унесли в барак здоровяка, наткнувшегося боком на нож.
Леха думал, что этой дракой и закончится его знакомство с ворами. Но не тут-то было.
В столовой, едва он взялся за ложку, мужик, что сел напротив, тут же выплеснул ему в лицо миску баланды.
Леха выдернул его из-за стола за грудки и, расквасив одним ударом всю физиономию, хотел выбросить из столовой. Но на Леху насели кучей. Он прихватил за горло мужика, тузившего его кулаком в бок. Сдавил покрепче. Извивающимся, посинелым стал отмахиваться от блатных, врезал им по лицам, головам, плечам ногами их кента. Но… Не отбился бы, не вырвался, если б не подоспели к нему работяги.
Леху вытащили исполосованного ножами, финками.
Он несколько дней валялся на шконке, не в силах встать, пойти в столовую. Он лежал, сцепив зубы.
Осмотревший его врач лишь головой качал. Но Леха, несмотря на адскую боль, ничего не сказал оперативникам, требовавшим назвать виновных.
— Не знаю никого. Ни одного. Не до того было мне. Не пацан. Сам разберусь…
И все же работяги барака назвали зачинщиков. Троих блатных администрация бросила в шизо. Леху забрали в больничку. Оттуда он вышел через месяц, и в тот же день его направили на строительство трассы. Сначала он работал вместе со всеми — киркой и ломом. А потом его назначили мастером. Он проверял качество работ, следил за подвозом гравия, щебня. Размечал участки работ каждой бригаде. Он выматывался гораздо больше, чем когда вкалывал вместе с работягами.
Во время перерывов он отдыхал вместе с теми, с кем жил в одном бараке, и ничем из них не выделялся.
Блатные тоже вели трассу. У них, так уж совпало, участок проходил по болоту, и зэков допекали целыми днями сырость, грязь и комары.
Люди здесь быстро теряли здоровье, обессилевали. Но едва кто из зэков пытался передохнуть, охрана подлетала тут же.
— Вскакивай на мослы, пропадлина! Чего раскорячился? Устал? Вламывай, пока дышишь! — втыкался приклад в ребра. Их грубые кирзовые сапоги калечили зэков каждый день.
Норма… Кто ее не выполнял на трассе, тому не давали баланду. А на хлебе с кружкой кипятка много ли наработаешь?
Блатные не выдерживали. Валились с ног. Их била охрана. И когда сил совсем не оставалось на работу, отнимали жратву у работяг, наваливаясь кучей на слабых, новичков.
Не только еду и одежду забирали. Случалось, запарывали ножом у кассы, отнимали получку. Окружали
