другие ей шкуру укорачивают. Такая не заживется на свете. Поверь мне. Лучше поедем со мной. В Якутию. Подальше от блядей. Там и память остынет. И заработки у нас хорошие. Решайся, — предложил Лехе. Тот согласился. Но перед отъездом решил навестить Юльку. И вечером, когда Остап пошел узнать результаты анализа крови, заспешил к знакомому дому.
Он пришел в тот момент, когда бабу забирала милиция в «воронок». Трое пьяных мужиков валялись на полу.
Юлька собиралась хохоча. Бросала в сумку грязное тряпье. Завидев Леху — озверела.
— Взять должок пришел? Забирай! — заголилась баба, задрав юбку выше пояса. — Бери все! И этих! Они такие же, как ты, негодяи! Чтоб ты подавился! Больше ничего нет! Разве вот натурой могу рассчитаться. Теперь тебе бояться и терять нечего! — хохотала баба. Хлопая себя ниже пупка, добавила: — Она мне еще не одну такую квартиру нарисует. И прокормит лучше, чем ты!
Квартиру Леха все же продал и, переведя деньги отцу, уехал с Остапом в Якутию.
Баб он возненавидел навсегда. И домой в Казань написал, что не может, не имеет права вернуться в семью, которой принес только горе и расходы.
Леху Никитину предложили прямо в Управлении, в первый же день приезда. Бригадир, бегло оглядев одноглазого хмурого мужика, даже поежился. Уж очень нелюдимым и мрачным показался ему человек. И спросил Леху:
— Поедешь к нам?
— А заработки какие?
— Как вкалывать будешь, — ответил Федор.
— Мне одно надо, чтоб бабья не было.
— Это с чего? Допекли? Иль педераст?
— Чего?! На моей жопе печати нет! И кто такое вякнет, башку скручу! — выпрямился Леха.
— Тем лучше, что нормальный мужик. А баб у нас нет! Не водятся эти звери в наших местах. Сами живем, — успокоил Никитин. И через час, оформив все Лехины документы, забрал его в машину и повез на деляну.
Одноглазый работал так, что вся бригада прощала ему испорченный бабой и зоной характер.
Случалось, подменял лошадей, не осиливших тяжеленный хлыст. Леха шутя выволакивал его один. Он легко, будто играя, валил громадные деревья, быстро обрубал с них ветви, связывал готовые хлысты в пачки и цеплял к трелевщику. Он не уставал на работе, даже когда вся бригада валилась с ног.
На заработки Леха никогда не Жаловался. Все отцу высылал. Себе оставлял лишь на еду и курево. Ничего лишнего не позволял. Навсегда отказался от пьянок.
Зато и не ждал для себя ничего плохого. Единственной его радостью в тайге были письма из дома. От отца. Их он берег, как свой последний глаз.
Он не ездил в село. А когда допекала плоть, Леха загружал себя работой так, что даже лошади удивленно шарахались от человека, завидуя его силе и выносливости.
Леху на деляне старались не задевать после одного случая. Заспорил как-то одноглазый с Колькой. На три ящика «Беломорканала», что сумеет закрепленного за бригадой коня поднять на плечи и пронести сто метров. Никто из лесорубов не поверил, что такое возможно. И ставки выросли до семи ящиков папирос.
Леха велел отмерить рулеткой расстояние по таежной дороге, где трелевщики возили хлысты.
Мужики, не веря в возможности одноглазого, отмерили сто метров, привели коня. Тот непонимающе уставился на лесорубов, дрогнув коленями. Что надо от него? Ведь рабочий день закончился, и скотина честно заслужила свой отдых.
Леха подошел к нему, погладил. Конь недоверчиво глянул на самого ругливого мужика. А тот раскорячился, нагнулся и легко, будто мешок опилок, взял на плечи коня. Тот от удивления зафыркал, задергал ногами, округлил глаза. И от шеи до пяток обмочил мужика. Но тот не обратил внимания. Лишь матюгнулся на дополнительное неудобство и бросил через плечо.
— Два ящика накинете за вредность. Он, гад, за всех вас отделал меня, мерзавец!
Когда Леха подошел к отметке сто метров, перешагнул ее и пронес коня еще с добрый десяток метров. Потом нагнулся, согнал скотину с плеч. Тот прядал ушами, не веря в случившееся, не понимая происходящего. Всю жизнь люди на нем ездили, сколько себя помнил. Жестоко били кнутом, заставляя таскать тяжести, нередко забывали накормить. Он столько овса не съел, сколько слез пролил от побоев. Сколько дождей и холодов перенесли его бока. А разве это легко? Никто из людей даже доброго слова не сказал никогда. И вдруг его на плечи взяли! Как человека! Значит, любят! И эти бородачи! Не только та полуслепая, облезлая кляча, что много лет работает с ним в паре.
А Леха, вернувшись в палатку, потребовал выспоренное. Правда, до ночи отстирывал вонючую одежду и сапоги. Зато целый год без забот курил папиросы, не думая ни о чем.
Одноглазый, как и все мужики на деляне, не строил планов на будущее. Жил как все. День ко дню.
Единственным развлечением для лесорубов было, вернувшись с работы, послушать приемник. Узнавали, что творится вокруг, какие события происходят.
Так шли годы. Леха уже не раз мог бы побывать в отпуске. Имел право. И бригада не держала. Может, иные даже вздохнули бы с облегчением, чтоб хоть на время не видеть, не слышать отчаянного матерщинника, грубияна и скандалиста…
За минувшие годы почти все побывали в отпуске на материке. Но Леха не ехал. Не решался. И даже не заговаривал об отпуске. Как-то Федор заикнулся с ним об этом. Мол, отдохнуть бы не грех. Пора и о здоровье вспомнить. Путевки есть хорошие. К морю. Синему, теплому. С пляжем, бабами полуголыми.
Федор не успел опомниться, как оказался над Лехиной головой. Тот держал его на вытянутых руках и говорил:
— Клянусь последним глазом, если ты, бугор, еще раз про блядей вякнешь, в Алдане утоплю!
Чтоб мне не просраться! Я у тебя что, последний кусок хлеба сожрал? Чего гонишь? Кому я тут мешаю? Покажи того мудака! Нет? Тогда захлопнись!
Федор с тех пор никогда не решался предложить Лехе пойти в отпуск.
Но появилась Фелисада. Теперь Леха лежал у нее на топчане. Нога лишь слегка побаливает. Повариха туго забинтовала щиколотку. Уговаривала отдохнуть.
Странно все получается. Она заботится о нем, как никто в жизни. Он ей не нужен. Да и она ему. Но поддерживает. Она от него столько грубостей слышала, что вспомнить стыдно.
Фелисада вытащила из духовки горячий хлеб. Выложила на стол буханки, чтобы остыли. Села передохнуть, но не сложа руки. Чинила белье, зашивала рубашки, майки, штопала носки. За делом тихо разговаривала с Лешкой.
— Я когда в психушке была, всяких баб навиделась. Одна свихнулась от того, что муж ее часто бил по голове. Так у нее страх перед мужиками настолько в кровь въелся, что как только видела санитаров — в ужасе под койку лезла. И орала жутко. Ну а когда назначили к нам главврачом мужчину и тот захотел обследовать ее, она в окно чуть не выбросилась. Решетка хорошо что закрытой оказалась.
— Наверно, не с куража бил, за дело, — вставил Леха.
— Да какое, к черту! Извращенец он у нее был. В постели над бабой издевался. Да так, что ни одна живая душа не выдержала бы. Не мог жить по-нормальному. Все с гадостями. А когда баба не хотела уступать, колотил. А теперь он живет и радуется, она же мучается в психушке. Вот и посуди, за что ей такая доля? Какой-нибудь шлюхе — везет. А нормальной — одно горе. Не только средь баб, но и ваш брат не везде прав, — откусила нитку Фелисада и заговорила снова: — У меня в дурдоме подруга была. Старая совсем женщина. Ей уже за семьдесят ушло. Больше полвека с мужем прожила. И как говорила, ни разу за все годы даже не поспорили между собой. Хорошо жили. Хотя, конечно, говорю о моральной стороне. Материальная — слабой была. В деревне бедовали. А там всем известно, какая нищета. Но и это не ссорило. Троих детей вырастили. Двоих дочек и сына. Всех выучили, на ноги поставили, в люди вывели. Ну а сами состарились. Дед простыл как-то зимой. Проболел зиму. Весной умер. Дети похоронили его. А вот матери — не гляди, что одна осталась, — никто угла в своем доме не предложил. Не спросили ее, осилишь ли одиночество? По плечу ли тебе здесь выжить нынче? Нет! Ничья душа лицом к ней не поворотилась. И осталась старая одна. Как былинка в снегу. Один на один с бедой своей. От горя и старости руки
