то время как в посольстве даже советники ездили на дежурной машине. Снял и солидно обставил хорошую квартиру, какой не было у его коллег. Относительно молодой человек, он бравировал знанием нескольких иностранных языков, проявлял неприсущую обычным дипломатам его ранга активность в контактах с людьми. Все это, несомненно, зафиксировала шведская контрразведка.
Моя вина состояла в том, что я недостаточно резко протестовал против передачи агента на связь новому человеку, не располагавшему необходимыми данными для такой работы, смирился с запретом подготовки для Веннерстрёма условий безличной связи, не настоял на его «консервации» и посылке в Испанию, слишком пунктуально выполнял некоторые непродуманные указания Центра, в частности, по его активизации на новой службе.
Информации о планах дальнейшего использования «Викинга» не поступало. Поэтому распоряжения руководства, хотя они иногда и шли вразрез с моими убеждениями и местной обстановкой, приходилось выполнять с известными коррективами, в принципе не отменяющими этих распоряжений, а лишь смягчающими их и не делающими их абсолютно абсурдными.
За 12–14 часов, оставшихся до отплытия моего «персонального» сухогруза, я должен был сдать полковнику Неборачко материальные ценности, валюту, секретные документы, людей, подготовить личный нехитрый багаж. Как хорошо, что по счастливой случайности мои жена и дочь были уже дома и им не пришлось участвовать в неприятных перипетиях подготовки к скоропалительному отъезду.
Шведские власти обещали, что сведения о выдворении из страны двух советских дипломатов будут ими переданы в прессу лишь утром. Но уже с рассветом мою квартиру осаждали толпы фотокорреспондентов и репортеров газет, журналов, радио и телевидения. Все ждали получить интервью у советского генерала, которого выставляли из страны за шпионаж. Консьержка дома, где я жил, не знаю почему сообщила ищущим сенсаций «гангстерам пера и эфира», что Никольский уже уехал на морской вокзал, и все, обгоняя друг друга, ринулись туда. В общем, эта порядочная женщина, с которой мы с женой поддерживали — хорошие отношения, по собственной инициативе оказала мне эту последнюю услугу. Во всяком случае, я был ей весьма признателен за то, что она помогла мне избавиться от неприятного общения с развязными и наглыми представителями средств массовой информации.
Рано утром консул Можаев проводил меня в товарный порт. У пирса, где стоял наш сухогруз, уже дежурила автомашина с сотрудниками контрразведки, никого из провожающих не было, кроме Неборачко, вынужденного лично убедиться, как проходит отплытие, выдворяемых, чтобы донести в Центр. Коллеги боялись, как бы не скомпрометировать себя: чего бы не вышло! Вольно или невольно, но еще задолго до суда над провалившимся агентом мы фактически признали правильность обвинения шведских властей. Не знаю, что мешало моим начальникам отправить нас на обычном рейсовом пароме, организовать традиционные проводы по установившейся традиции.
После обычных таможенных формальностей «Репнино» в полдень взял курс на Ленинград. До отплытия нам успели доставить свежие газеты, где были напечатаны наши фотографии и сообщение об аресте полковника Стига Веннерстрёма.
В Центре, как я и предполагал, руководству была доложена версия о причинах провала, диаметрально противоположная той, которую изложил я. Мой непосредственный начальник Коновалов всячески пытался опровергнуть возможность выдачи «Викинга» сотрудником «ближних соседей», сбежавшим из Финляндии на Запад, или нашим изменником Пеньковским.
В ход был пущен другой вариант: с агентом, мол, резидентура проводила слабую воспитательную работу, что привело к потери им бдительности. Кто-то из наших кураторов добавил к этому, что Веннерстрём якобы страдал патологической жадностью, которая толкала его, забыв об осторожности, добиваться во что бы то ни стало доступа к материалам, ставшим для него недоступными после отставки. Такое рвение вызывалось боязнью потерять дополнительный заработок. При этом ни слова не говорилось о нецелесообразности передачи «Викинга» на связь человеку, не имевшему возможность убедительно легендировать встречи с ним. И, конечно, никто не вспоминал о том, что Центр запретил нам поддерживать контакты с агентом через тайники.
Суд приговорил Стига Веннерстрёма за шпионаж в пользу Советского Союза к пожизненному тюремному заключению. В своем последнем слове он отрицал свою вину в том, что нанес ущерб безопасности Швеции. За раскрытие натовских планов его, естественно, не могли судить. В заключение наш друг заявил: история рассудит, что он прав, так как боролся за предотвращение новой мировой войны.
Я думаю, что последующее развитие событий оправдало жертву, которую принес полковник Веннерстрём. Карибский кризис не перерос во всемирный ядерно-ракетный конфликт, который не обошел бы стороной нейтральную Швецию. К слову, за послевоенные годы это не первый случай, когда не без усилий нашей разведки удалось избежать худшего для судеб мира.
Стиг Веннерстрём по достижении преклонного возраста был помилован и освобожден из заключения.
Я не знаю, что стало с нашим верным помощником, жив ли он сейчас или отошел в мир иной. В любом случае хочу еще раз низко поклониться ему и выразить благодарность за все то доброе, что сделал он для нашей Родины, за его огромный вклад в дело сохранения мира на всей нашей многострадальной планете.
Новые поколения, несомненно, поймут Стига Веннерстрёма, убедятся в его честности и искренности и по совести воздадут ему должное.
Послесловие
Провал «Викинга» поставил точку на моей разведывательной карьере. От оперативной работы меня отстранили. Пару месяцев я проболтался в распоряжении ГРУ, пока шло разбирательство нашего дела.
В ноябре 1963 года меня назначили начальником факультета Военно-дипломатической академии. Спустя пять лет моя активная служба в вооруженных силах закончилась: последовало увольнение на пенсию.
Сидеть без дела я не мог. Сил у меня вполне хватало: ведь мне было всего 58 лет. Я и пошел работать вольнонаемным контрольным редактором в редакцию иностранной литературы Управления военным издательством Министерства обороны. Все сложилось хорошо: я не оторвался от армии и находился, можно сказать, в центре ее жизни.
Но годы есть годы. Они берут свое. В мае 1990 года мне стукнуло восемьдесят, и я во второй раз, теперь уже окончательно, ушел на пенсию. За 22 года через мои руки прошло более сотни книг, прежде чем они попали к читателям. Так что время это я потратил не зря…
На этом я заканчиваю свои, не очень причесанные записки. Наверняка многое упустил, кое-что сказал не так, как хотелось бы.
Не смог я упомянуть всех моих боевых товарищей, с которыми шел по трудным военным дорогам. Прошу извинить меня. Я держу их всех в памяти до конца дней своих. Но память моя оказалась гораздо объемнее, чем рамки этой книги, — их не раздвинешь.
Пусть не сердятся и те, кого коснулись мои критические строки. Сделал я это не из-за обиды или, тем более, не дай Бог, из мести, а в надежде на то, что мои замечания и советы помогут избежать ошибки, нелепицы, глупости в дальнейшем тем, кто пришел нам на смену. Ведь мне до сих пор близки проблемы военной разведки. Хочется, чтобы реформирование российской армии не нанесло ненароком ущерба разведуправлению, не повредило тонкие и деликатные механизмы добычи важной информации. Эти сведения так нужны нашим политическим и военным лидерам для принятия решений по трудным вопросам, непрерывно возникающим в нынешнем сложном многополюсном мире.
Меня беспокоит только одно: лишь бы не пострадала военная разведка и ее люди. Я имею право на это. Согласитесь, у меня куда больше оснований, чем у изменника Резуна, сказать: «ГРУ — это любовь моя на всю жизнь». Ведь я честно прослужил в разведке более 30 лет, не нарушив присяги Родине и клятвы
