уникальные образцы, каждой чертой которых Бог занимался лично. Они отнюдь не эталоны красоты — красота ведь бывает вполне заурядна. Но раз уж Бог улыбался, чертя их особые свойства, то и в каждом встречном непременно аукнется это теплое, не от мира сего веселье. Как понять, что перед тобой именно такой человек? По каким признакам? Да ни по каким. По многим. По легкой, светлой, детской опушке лба. По беззащитности ушей. По ноздрям столь чуткой формы, словно каждый миг они втягивают райское благоухание. Бог его знает, по каким признакам. Ясно только, что среди детей такие встречаются в миллион раз чаще, чем среди взрослых.
Ануш — невысокая смуглая девушка с отважно-доверчивыми глазами и лицом всегда улыбающимся или накануне улыбки. Георгий Хронов — тощий лохматый меланхолик с бровями зигзагом и грустными перекосами носа, губ, плеч. В его бледности, печали, походке было нечто неуютно-комическое.
Хозяева следили, как бережно Гоша придерживает Нюшу, сдрыгивающую у порога разноцветную босоножку. Гоша был печален, как звуки гармоники в старом фильме про Париж. «Кому такой может не понравиться?» — возмущенно думал Стемнин.
— Как стать Вазгеном? — спросил Гоша, беспокойно озираясь по сторонам. — Может, есть какая- нибудь клиника или диета?
— Георгий, это не смешно! — Ануш пыталась сделать сердитое лицо.
— Какой там смешно! Хочу быть Вазгеном, а не выходит! Не получается! Каждое утро бегу к зеркалу с надеждой. Ну? А? — Лицо Гоши погасло. — Нет. Опять не Вазген.
— Зачем надо было покупать маме турецкий шарфик? С ума сошел?
— Откуда я знал, что он турецкий? И, главное дело, что ж, каждый раз коньяк «Арарат» покупать твоей маме?
— Блины стынут, уважаемые! — Широким жестом Паша загонял всех в столовую.
— А нет ли вместо блинов мацуна? Поел — раз! — и у тебя фамилия заканчивается на «ян».
— Садись, болтун! Ребята, извините нас.
Блины манили — кружева карамельной позолоты, пшеничные, гречишные и маисовые — три столба, три неровные горячие стопки, три тома вкуснейших страниц, пестрых по краю. Стол цвел, благоухал и позванивал роскошью.
— Что ж ты, Георгий, такого маху дал?
— Какого еще маху! Можно, я с этого краю сяду? — Гоша равнодушно пересел поближе к блинам. — Чтобы не потревожить.
— Да, Гоша. Сыграл ты Пукирева![1]
— Илья! Мы ведь едим, кажется!
— Вина?
— Не возражаю.
Чинность первых минут застолья сошла на нет.
— Мама вбила себе в голову, что я с Георгием встречаюсь исключительно из упрямства, а на самом деле мне нужен Гамлет Симонян. Можете себе представить? Гамлет! Утром говоришь: «Гамлет, покушай омлет!»
— Ну вот, — промямлил Гоша. — Она уже воображает себя с ним по утрам!
Блины таяли, беседа распалась на реплики. Говорили о даче, о затопленной станции «Мир», о Лининой поездке в Германию, так что не сразу заметили, что бывший преподаватель сосредоточенно уставился на свои сплетенные пальцы и вовсе не интересуется общим разговором. Когда же наконец заметили и спросили, не собирается ли он к морю, Стемнин ответил невпопад:
— Надо вот что сделать. Ты, Георгий, не сердись, но с тобой объясниться толком невозможно.
Присутствующие переглянулись. Хронов обиженно загудел:
— Почему это? Я что, глуп? Между прочим, я много слов знаю. Например, «густопсовый» или «запридух».
Заулыбались.
— Вот о чем я и говорю! У тебя наружность и манеры такие… отвлекающие. А объясниться с Нюшкиными родителями тебе кровь из носу — надо! Переломить отношение, дать почувствовать, что им не стоит тебя опасаться.
— Как будто это и так не видно, — буркнул Георгий.
— Не видно. Им — не видно. Они уже настроены. А пока ты будешь маячить со своими вздохами и бровками, ничего не изменится.
— Что ты предлагаешь? — спросила Лина.
— Нужно написать им письмо. Понимаете? В чем плюсы письма? Во-первых, в письме всегда можно сказать то, что хочешь. Именно то, что нужно. Обычно ведь как? Начали о чем-то говорить, тут вдруг какая- то реплика не по теме, ну и весь разговор потянуло в сторону.
— Точно, — согласился Георгий. — Вот я помню, репетировали мы «Горе от ума», разбирали мотивацию Софьи, почему она так холодна с Чацким…
— О чем и речь, Гоша, — перебил его Стемнин. — Еще минута, и я сам забуду, что хотел сказать, а буду думать про Софью. Или про Петра.
— Так вот, Софья…
— Георгий, тебе неинтересно, что ли? — Ануш махнула на Хронова рукой. — Илюша, что там во- вторых?
— Во-вторых, в письме… — Стемнин помычал, подбирая слова. — Когда я читаю, меня не отвлекает образ пишущего. Так ведь? Я часто думаю: если бы романы или стихи мы не сами читали, а слышали прямо от автора… Например, Достоевский нам читал бы лично. Сидел бы тут со своей бородой, с глазами больными… Или Мандельштам. Не уверен, что мы тогда смогли бы их оценить в полной мере.
— Не согласен, — сказал Павел. — По-моему, наоборот. Это же круче всего — услышать автора. Вспомни Высоцкого. Кто бы мог так прочитать или спеть?
— А я согласна, — парировала супруга. — Послушай, как поэты стихи читают. Или поэтессы. Неловко слушать. Думаешь: да успокойтесь, женщина! Ну сирень, ну канделябры. Что ж вы так убиваетесь!
— Слишком много отвлекающих обстоятельств, — продолжал Стемнин. — Голос не нравится. Запах. Заикается человек. Или прическа у него не та, или галстук. Он говорит что-то важное, а ты думаешь: живет один, бедолага, никто за ним не приглядывает, вот и болтаются на шее дурацкие пальмы.
— Оригинальное предложение, — вежливо сказал Хронов. — Я подумаю.
— Можно, я тоже подумаю? Прямо сейчас.
Со стола была убрана посуда, бутылки, остатки закусок, вазочки с икрой и вареньем, скатерть в бледных пятнах скомкана и спрятана, а на ее место постелена свежая.
Девушки курили на кухне, Павел и Георгий от нечего делать наносили друг другу смертельные удары в голову и в корпус посредством игровой приставки, а Стемнин потихоньку вышел на балкон и притворил за собой дверь. За тридцать с лишним лет во дворе этого дома так и не выросло ничего, кроме деревянного гриба над пустой песочницей да с десяток высоких тополей с вечноосенними листьями. Ни травы, ни цветочных клумб, ни кустарника — только убитая пыль и аксельбанты асфальтовых дорожек.
Стемнин с удовольствием окунулся в вечерний московский шум, не разбирая в нем ни единой подробности. Все внимание вцепилось в тонкие синие черточки, которые он выводил в блокноте:
«Уважаемые Вартан Мартиросович и Адель Самвеловна!
Я не решился бы написать вам, не будь мое положение так серьезно…»
Стемнин зачеркнул слова про положение и вместо этого написал:
«…если бы не надеялся объяснить мое отношение к Ануш и к вам, ее семье. Думаю, для вас не секрет, что я люблю вашу дочь и уже много лет…»
— Гош! — крикнул Стемнин с балкона в комнату. — Сколько вы с Ануш встречаетесь?
— А что? — спросила Нюша. — Ой, что это ты там делаешь?
Компания потянулась на балкон, но Стемнин бесцеремонно всех вытолкал:
