ни овощей-фруктов, ни ягод, переполнявших московские рынки и лавочки, ни даже молока он теперь не покупал, угрюмо блаженствуя от праведного поста, от самого однообразия невкусной еды.
Когда в пятницу раздался Линин звонок, он мыл тарелку после позднего монашеского обеда.
— Илюш! Что это у тебя голос такой сиплый. Простыл?
— Просто давно ни с кем не разговаривал.
— Ты дома? Никуда не собираешься?
— Дома, дома, — удивился Стемнин. — Ты для кругозора спрашиваешь или из корысти?
— Мы хотим к тебе. Соскучились, веришь?
— Еще чего, — обрадовался он. — Приезжайте, я вас живо выведу на чистую воду.
Наспех одевшись, Стемнин рванул дворами к ближайшему рынку. Рынок завален был дарами лета. В ряду, где торговали молодой картошкой, морковью, капустой и салатом, раздавалось:
— Зелень! Зелень! Зелень! Кому зелень!
— Командир, картошка у тебя нормальная?
— Нэнормальны уже в балныце лечится.
— Почем у вас эти огурцы? — спрашивала, глядя мимо продавщицы, недовольная женщина лет сорока.
— Эти по двадцать, моя хорошая.
— Двадцать? Да вы поглядите, какие у них попки мягкие!
— Женщина! — неожиданно сердилась торговка. — Оттого, что вы их теребите, они тверже не станут!
С сумками, набитыми черешней, абрикосами, розовой ветчиной, пачкой масла и теплым хлебом, Стемнин несся домой. Встав под душ, он нарочно оставил дверь в ванную приоткрытой. Ему не хватило нескольких секунд.
— Терпение! — Стемнин торопливо застегивал пуговицы рубашки. — Открываю! Вы не поверите, но уже поворачиваю ключ.
— Стемнин, нам все известно. Сдавайся. У тебя в шкафу любовница. Веди меня в шкаф на экскурсию.
— Павел, не глупи. Илюш, для девочек тапочки есть?
— Воспользуемся методом дедукции, — перебил Павел Стемнина. — Тапочки для девочек в шкафу. Сами знаете на ком.
— В моем шкафу — только скелеты. Я же переехал недавно, — оправдывался Стемнин, который выбросил тапочки бывшей жены перед переездом.
Галдящие гости перебрались в большую комнату, которая тотчас ожила и обрела смысл, словно ваза, в которую наконец поставили цветы.
— Вы чего такие веселые? Белены объелись?
— Объесться, кстати, было бы неплохо, — намекнул Паша.
— Сказать за чаем или сейчас? — Ануш пританцовывала.
— Нет, давайте говорите сразу. Что?
— Они с Гошкой женятся! — выпалила Лина.
В голове Стемнина набирала обороты карусель… Поправив волосы, Ануш начала рассказ.
3
Неделю назад Вартан Мартиросович вернулся из Франции окрыленный. Французы предложили совместную исследовательскую программу. («Как это они не побоялись таких жутких бровей?» — подумал Стемнин.) Вартана Мартиросовича назначили руководителем российской части проекта. Вечером Нюша улучила момент и с содроганием подложила на огромный стол в кабинете отца пачку журналов и письма. Ужин тянулся невыносимо долго. Наконец Вартан Мартиросович тяжело поднялся из-за стола и ушел к себе в кабинет. Ни жива ни мертва Ануш мыла посуду, прислушиваясь ко всем домашним звукам сквозь шум воды из-под крана. Через некоторое время отец позвал Адель, и дверь в кабинет опять закрылась.
Помыв посуду, Ануш принялась грызть яблоко, которое обладало всеми свойствами яблока, кроме вкуса и запаха. Потом пыталась смотреть телевизор. Но слух ее совершенно не воспринимал никакие телевизионные звуки, глаза не следили за мельканием на экране. Ее трясло. Из кабинета не доносилось ни звука.
Вдруг дверь открылась, оттуда быстро вышла Адель Самвеловна. Мама махнула рукой, показывая, мол, отец зовет, и заперлась в ванной. Когда обмирающая от дурных предчувствий Нюша вошла в кабинет, Вартан Мартиросович, держал в руках письмо. Он смотрел на Нюшу и не говорил ни слова, не улыбался, но вроде бы и не сердился. Попросил дочь сесть. Тихо вернулась мама и села рядом. Тогда отец заговорил. Он сказал, что они с мамой очень любят дочь и тревожатся за ее будущее. Ему казалось, что Ануш не следует спешить с замужеством, что она еще очень молода. Но они с матерью не враги своему ребенку и не намерены мешать ее счастью, даже если представляли его себе по-другому. Он сказал, что видит честность Георгия и его открытые искренние чувства. И в дальнейшем они будут стараться принимать его настолько радушно, насколько это будет служить счастью дочери. Мама опять принялась плакать, они обнялись… Дальше стали говорить о знакомстве с Гошиными родителями, о сроке и месте свадьбы… Нюша бегала обниматься от мамы к папе и обратно… Словом, вопрос замужества был решен.
4
Стемнина трясло, словно ничего еще не было решено. Хронов исчез и явился вновь с плоской синей коробочкой в узоре из микроскопических серебряных лилий. Торжественно склонив голову, он протянул на вытянутых ладонях коробку Стемнину.
— Что это?
— Открой.
Крышка мягко отщелкнула. Внутри на черном бархате спала тонкая серебряная ручка «паркер».
— Ты написал главное письмо в моей жизни, — сказал Хронов. — Это — в благодарность.
Красный, потерянный, Стемнин стоял с ручкой в одной руке, с коробкой — в другой.
— Не думай, что так все и кончилось, — донесся до него голос Лины. — Сейчас будет наш подарок.
Она достала из сумки длинный конверт. Оттуда выглянули три клочка газеты. Маленькие, одинаковые, невзрачные, расчерченные на строки, как подписная квитанция.
— Ну и что это, к примеру, будет? — спросил Стемнин, ожидавший после серебряного «паркера» чего-нибудь столь же благообразного.
— Мы нашли тебе работу, — провозгласила Лина.
Стемнин перевел взгляд на бумажки. Потом на Пашу. Потом на Лину. Потом опять на бумажки. Он ждал, что сейчас эти клочки то ли перемешают, то ли сложат, словом, превратят клочки во что-нибудь стоящее. Звонарев упивался глупым выражением лица Стемнина.
— Смотри и слушай. Это купоны из газеты. Их надо заполнять и посылать в редакцию. По два купона в неделю. А работа у тебя будет вот какая… Ты будешь писать письма. У тебя, как выяснилось, талант.
Кухня была забита солнцем от пола до потолка. Хронов ополаскивал пузатый заварочный чайник с синими эмалевыми пастушками. Нюша протирала стол губкой. Влажные следы разбегались по поверхности на мелкие капли.
Вода, бурно наполняя чайник, лопотала в восходящей гамме.
