подбирал слова, но чувствовал вместе с отправителями и даже за них. Нет, я не профессионал, мне не удается написать стоящего письма одной сноровкой. Если я не переживаю глубоко то, что пишу, ничего не выходит.
Вот почему мне не следовало браться за любовное письмо к незнакомке-невидимке. Больше всех от этого пострадал я сам. С каждой строкой кровь чужих чувств переливалась в меня до тех пор, пока они не стали моими. Если бы вы только знали, как мне нужно было увидеть вас, узнать ваше имя! Если бы только могли представить, как ненавидел я букву „N“, сколько имен пытался подставить вместо нее. Я блуждал в темноте с черной повязкой на глазах, не зная, смогу ли когда-нибудь прозреть.
Человек, за которого я признавался в любви, подошел, ко мне слишком близко — так близко, как не подпускают, друзей или родных. Он приблизился ко мне, и, пока я писал его письмо, совпадал со мной, менял меня, мутил мою душу. В этих письмах он был мной, я — им, а значит, ни один из нас не был самим собой.
Не успел я довести дело и до середины, как мне стало хотеться одного: чтобы были только я и вы. Никого между нами. Когда переписка прервалась (точней, прекратилось мое участие в ней), боль принесла мне, как ни удивительно, какое-то облегчение. Словно эти письма были воспаленной, изувеченной частью души, которую судьба хирургически отняла без анестезии. Но стоило вам появиться, и я понял: ничто не прошло, напротив, все только начинается. Теперь отнять часть не получится, я весь пропитан вами. Нет ни одной клетки, ни одной кровинки, ни одной буквы, которая не рвалась бы к вам.
Вика! Я не знаю, как жить дальше. Не знаю, просить ли вас о встрече, захотите ли вы меня видеть. Но ради всего святого, не запрещайте писать вам, называть по имени, выпускать на волю слова, которые я не могу удержать в узде. Если я не отпущу их к вам, они разорвут меня на миллион глупых и любящих вас восторженных кусков.
Слова «любящих вас» он хотел вымарать, но не смог, просто переписал страницу заново. Рано было говорить о любви — не потому, что он не любил, а потому, что не хотел обязывать девушку преждевременным признанием. Приложив пальцы ко лбу, он ждал чего-то необычного — обжигающей температуры например. Или даже, что головы не окажется на месте и пальцы пройдут сквозь пустоту. Он чувствовал себя бесплотным, превратившимся в солнечное колыхание вдохновения. Но голова оказалась на месте, температура обычной, и только пальцы холодны, как январская луна.
Голос в мембране был настороженным. Зная, что непременно станет запинаться и мямлить, Стемнин записал первую фразу на листочке.
— Виктория… Вика, я в большом затруднении. У меня есть для вас важное послание, но настаивать на встрече я не могу. Нет ли какого-нибудь укромного места, где я мог бы оставить для вас письмо?
Каждая секунда ее молчания отнимала волю, силу, высоту.
— Это письмо от кого? — спросила она наконец.
Стемнин почувствовал, что душно краснеет.
— От меня. Никто его не диктовал. Пожалуйста, Вика, не нужно меня подозревать, пусть даже и по заслугам. Это тоже есть в письме. Мне не хотелось бы отправлять его по интернету.
— Ну да, да. Письмо по интернету нельзя к щеке прижать.
Он должен передать письмо прямо в руки. Вика не назвала своего адреса, дав ему понять, что не хочет ждать так долго. Давая отбой, Стемнин подумал, что главное — даже не их встреча, а ее чтение. Точно в письме он подходил к ней гораздо ближе. Совсем близко.
2
— Тимур Вадимыч, давай не будем делать из мухи осла. Не о чем говорить. Мероприятие дай бог на час, вам даже идею не пришлось придумывать. — Веденцов махнул в сторону Кемер-Кусинского, который поклонился, не снимая выражения скуки с заспанного лица.
Летучка проходила в департаменте «Особый случай», так бывало каждый понедельник, если Валентин оставался в Москве, а не летел в Швейцарию, в Лос-Анджелес или в Ачинск. Все лампы были зажжены, отчего ноябрьский день за окнами казался синим.
На летучку собирались руководители департаментов и отделов. Интересно было наблюдать, как ополовиниваются, обмирая в полуофициальности самые яркие и свободные личности артистической Москвы. «Особый случай» занимал просторную комнату с круглым столом посередине. На стенах были развешаны огромные карты Москвы и Московской области, утыканные разноцветными кнопками, поэтажные планы каких-то зданий, светились несколько мониторов, которые выключались на время летучек. На столах вели безмолвную перекличку потрепанные телефонные книги. Комната напоминала диспетчерскую.
— Валентин Данилыч! — взмолился Чумелин, и галстук его выпал из-под пиджака. — Ну и пускай «Торжества» займутся! Их идея, им и карты в руки!
— Знаешь что, Чумелин, — глаза Веденцова посветлели, — ты это брось! Разведка — только одна задача твоей конторы. Она важна, не спорю. Но проектов с вас никто не снимал. Ну или хочешь, урежем тебе штат, помещение подберем поскромнее, а все особые случаи передадим другому отделу. Вот Соболевскому, например…
Валентин хищно взглянул на сухощавого господина с нитяными усиками, у которого нервно дернулась бровь, а потом под усиками криво нарисовалась улыбка.
— …Только тогда уж не обижайся.
— Понял, понял, Валентин Данилыч! Это ж я так, из уважения к автору, — добродушно закудахтал шпион. — Сделаем мы этот синхрофазоскоп, или как там его, в лучшем виде, не подколупнешься.
Сидевшие за столом повеселели, как бы изменив позицию «к бою» на либеральное «вольно»: назревавший скандал отменился.
— Другое дело. Когда представите образец?
— Вообще-то образец уже как бы есть. На всякий случай.
— Так чего ж ты молчишь! Подавай его сюда!
Либеральное «вольно» преобразилось в совсем уж живое движение, и через минуту в середине стола поблескивал никелированными вставками странный черный прибор, отчасти напоминающий игровой джойстик, отчасти — аппарат для измерения давления, только без трубочек и манжет. Воцарившись на столе, прибор притягивал удивленные взгляды присутствующих. Даже флегматичный руководитель Отдела торжеств слегка ухмыльнулся. Аппарат казался трофеем с инопланетного корабля. Обтекаемые, как бы оплывшие формы, каждый изгиб безупречно срифмован с комфортом. Рычаг с вдавлинами для пальцев, три узких табло на панели, зеленые и оранжевые кнопки, похожие на драже.
Все глядели на устройство с насмешливым восхищением: мол, самое оно.
— Ну скажи, Илья Константинович, купил бы ты такой дивайс? — спросил Веденцов у Стемнина.
— А что это, собственно?
— Это? Это изобретение Андрея. Хрономодератор. Правильно я говорю, Андрей?
— Мне как раз кажется, для продажи нужно более… коммерческое название, — вяло ответил Кемер- Кусинский.
— Предлагаю «Остановись, мгновенье», — сказал Чумелин.
— «Машина времени»?
— Вызывает законное недоверие.
— Пэ-эр-тэ сто двенадцать, — ввернул Соболевский.
— А это что за гусь?
— Персональный регулятор темпа. Просто, сухо и технологично.
— А почему сто двенадцать?
— А почему нет?
Все прикасались к прибору, гладили рукоять, тыкали в кнопки, но включить все-таки не
