— Вы должны обещать, что это останется между нами.
— Разумеется.
— Было еще «в-третьих». — Веденцов помолчал, отдаляя момент неприятного признания. — В некотором роде я женат. Изменить это не представляется возможным. Вике следовало рано или поздно узнать об этом и принять ситуацию такой, как есть. Если бы мы продолжали играть в переписку, это могло длиться и длиться — все сведения обо мне она узнавала тогда только из писем, ровно столько, сколько я бы позволил. Но как только я растрепал про нашу технологию, она взбесилась. Такую закатила истерику! А мы к тому времени уже встречались, все чики-пуки, письма вроде стали ни к чему. Она спросила, почему я ей не пишу. Отшутился. Спросила второй раз. Намекнул, что у меня были ассистенты по эпистолярной части… Я думал, раз уж мы настолько сблизились, надо по-честному… Что тут началось! Про семью даже не пришлось говорить. Скандал! Была Вика — и нет Вики. По-моему, она была малость не в себе. Непохожая на других, на это я повелся… Чистая… Но больная на всю голову.
Веденцов сощурился сквозь сигарный дым. Трудно сказать, чего больше было в рассказе Веденцова — сожаления (роман закончился слишком скоро) или облегчения (легко отделался от девушки со странностями). Одно очевидно: Вика ушла от Веденцова навсегда и у него нет ни надежды, ни желания ее вернуть. Валентин стал очередной Викиной попыткой разделаться с прошлым. «Небось, она и его одолевала разговорами о своем бывшем», — Стемнин посмотрел на развалившегося в кожаном кресле Веденцова с сочувствием. Неудача Валентина по-новому освещала случившееся со Стемниным. И Вика тоже выглядела теперь иначе. Ни деньги, ни влияние, ни талант, вдохновение и доброта не могли перевесить голос ее сердца. И дело тут было не в правилах и принципах. Не было в мире силы, которая могла бы одолеть упорство ее чувств, спасти ее от них. Виктория Березна не имела ни малейшего значения: она была несчастной, непослушной марионеткой собственной любви.
Стемнин вдруг вспомнил прядь волос, выбившуюся из хвостика и растерянно приникшую к тонкой шее, вспышку косточек на полупрозрачной руке. Это хрупкое создание, состоящее из одних слабостей и уязвимостей, ломало несокрушимых мужей, опытных бойцов, причем без усилия, не получая ни малейшей радости от победы, даже страдая от нее. Вся система знаний и инстинктов отныне теряла почву. Бессильная, запутавшаяся в нитках кукла походя валила навзничь уверенных кукловодов, рулевых, хозяев судьбы.
Впервые Стемнину пришла в голову мысль, что и бывший любовник, к которому вернулась Вика, пожалуй, ненамного счастливей остальных. Сейчас им хорошо, они пьют друг друга жадными глотками, как обезболивающее. Но в прошлом и, вероятно, в будущем им суждены испытания, где боль и обезболивающее трагически соединены в одном человеке, причем угадать, в какой момент наступит тот или иной эффект, невозможно. И вряд ли образ, под который Вика хотела подогнать Стемнина, есть образ одного- единственного человека. Пожалуй, в какой-то момент она начнет требовать от старого-нового возлюбленного, чтобы он курил сигары, носил белоснежные сорочки или, скажем, писал ей письма. Неутолимая взыскательность, априорная требовательность к мужчине, который никогда не дотягивает до нужной высоты, — вот что было первично.
— Ну и как вам все это? — спросил Веденцов, с кряхтением выкарабкиваясь из удобного кресла. — В любом случае очевидно, что в письмах вы собаку съели.
— Бедная собака! Даже она от меня пострадала!
Глава одиннадцатая
ДЕПАРТАМЕНТ «БЛЮЗ»
ФЕВРАЛЬ
1
Департамент «Блюз» не получал заказов четыре месяца, и с нового года его собирались упразднить, точнее, узаконить фактическое слияние с двумя другими отделами, куда постоянно откомандировывали главу «Блюза» Томаса Баркина и двух его помощниц. Говорили, что спрос на минор вообще невысок, расставание — слишком грустная тема, чтобы по доброй воле превращать его в романтическое приключение. Мол, людям бы поскорей расползтись по разным углам, залечить раны и забыть о случившемся. Если, конечно, не дошло до суда. Но едва на горизонте показались отроги последнего зимнего месяца, вдруг в пересохшем русле блеснули первые ручейки, скоро превратившиеся в такой полноводный поток, что Томас Баркин записался на прием к Веденцову — просить о новых штатных единицах. Единиц ему не дали, зато позволили пользоваться свободными ресурсами Отдела свиданий, где еще недавно сам Томас Робертович со своими девицами был почетным поденщиком.
Первого февраля две тысячи второго года в комнате, обклеенной солнечными обоями, неторопливо беседовали двое: руководитель департамента «Блюз» и посетитель, седеющий мужчина с усталыми глазами и жесткой полуулыбкой. Томас Баркин был облачен в цветастую индийскую рубаху навыпуск и горохового цвета холщовые брюки. Пришедший — в дорогой начальственный костюм.
— Расставание, Максим Александрович, — тончайшее из искусств. К расставанию надо готовиться втрое, вдесятеро внимательней, чем к свиданию. Через годы мы несем послевкусие завершающей, не только первой встречи. И если последняя встреча не заладится, если на ней пара превратится в заклятых врагов, их первое свидание будет уже не важно. Проваленное расставание перечеркивает всю историю, шлепается на лист позорной кляксой. Расставшимся больше не хочется слышать друг о друге, разве что топтаться на костях. Другое дело, если расставание — часть истории любви. Может, кому-то покажется парадоксом, даже, извините, словоблудием, но именно доброе расставание способно сохранить любовь. И через какое-то время… Кто знает, кто знает!
Томас Робертович мечтательно возвел глаза к потолку, украшенному лепными купидонами, которые белыми пчелами вились вокруг гипсовых цветов. Нет, решительно не походил глава Департамента разлук на похоронного агента, который собирается сдержанно и пристойно проводить любовь в мир иной. Томас Баркин напоминал восточного мага-сибарита, который упражняется в колдовстве, чтобы скоротать время. Максим Александрович кашлянул деликатным басом.
— Понимаю. Разумеется, именно потому мне и рекомендовали обратиться к вам. Причем у нас тот случай, когда надо четко определить, что значит «расставаться друзьями». Известное выражение, но один черт знает, что оно значит.
Баркин закивал, но не заискивающе, а так, словно каждый кивок доставлял ему физическое наслаждение:
— Обычно это «расстаться друзьями» означает, что супруги не грызутся в суде за полдома в Малаховке, не делают откровенных подлостей, не пытаются настроить детей друг против друга. То есть…
— То есть в нашем случае это значит «не превратиться в откровенных врагов».
— В точку. Ни о какой дружбе и речи нет. Не говоря уж о любви. Какая любовь? Была бы любовь, не стали бы и разбегаться, так?
Максим и Галина Поляковы поженились рано, на втором курсе. Теперь их сыну было двадцать три и он совершенно не зависел от родителей. Дисциплинированно звонил по выходным, появлялся раз в месяц и учащение встреч считал фактором отчуждения. Скорее всего, эту осторожную отстраненность сын унаследовал от отца.
Супруги не сразу поняли, что чувства истончились, стерлись до дыр — благодушие привычного уклада скрадывало это измельчение годами. Забота и благодарность долгое время замещали влечение. Только минувшим июлем на даче сорокатрехлетний Максим поймал себя на том, что из всего букета летних звуков слышит лишь глотки жены за едой, старается деликатно не смотреть на ее тонкие губы, на бледный пробор в волосах. Вскоре он понял, что и Галя бессознательно избегает прикасаться к нему, целует только
