нас на самые лучшие места в первом классе.
Сильвия пристальным взглядом посмотрела на своего партнера, свою вторую половину, своего
— Большинство мелодий гармоничны, — сказал он. — В них есть цельность, они однородны, как яблочный пирог или мороженое. Но джаз!.. Джазовые мелодии противоречивы — в них есть и сладость, и горечь. Они труднее, но зато в них больше остроты. Если хотите для себя легкой жизни, пойте Ллойда Веббера[131] или Гильберта[132] и Салливана[133]. Но если вам не хочется преснятины, тогда вы должны понять суть диссонанса.
На самом деле (а может, и нет) Сильвия прекрасно понимала, что такое диссонанс если не в музыке, то в жизни, поскольку ее жизнь была в высшей степени дисгармоничной. Но сейчас именно Джим Туллоу был той самой пикантной приправой, придающей тому, что она пела, ту глубину и остроту, которую невозможно зафиксировать в нотной записи.
«Сладость и горечь, — снова вспомнила она. — Сладость и горечь».
Сильвия встала и поставила ящик на стол.
— Что это? — удивился Джим. — Тот самый артефакт?
— Это история.
— История? С маркировкой «Осторожно! Хрупкий груз!»?
— А ты что думал? — состроив язвительную гримасу, ответила Сильвия и, прежде чем Джим раскрыл рот, профессионально поцеловала его в губы, так чтобы он сохранил воспоминание об этом поцелуе до того момента, пока не удостоится следующего. Ей нравился его запах, запах мужчины, в котором присутствовало что-то не по-мужски нежное. Ей нравилось касаться губами его тонких губ, дрожавших от ее прикосновений, нравился его нервный язык, пробегавший по ее зубам. Она любила его тело, такое сладкое, что его хотелось съесть.
Она отстранилась от Джима и посмотрела в его сияющее от радости лицо, казавшееся ей в этот миг обворожительным.
— Спасибо, ма! — выдохнул он. — Ну что, пошли?
— Куда?
Джим жестом актера-трагика указал в сторону накопителей для отбывающих пассажиров.
— В Африку! — провозгласил он. Его солнцезащитные очки съехали с кончика носа, явив Сильвии широко раскрытые наивные глаза.
Сильвия смотрела на него. Лицо ее было непроницаемым, секунду она молчала; такое молчание и такая непроницаемость появляются, если чувства подавлялись и сдерживались почти полвека. Вдруг она едва заметно улыбнулась и пожала плечами.
— Конечно, — сказала она. — Почему бы и нет?
Они, держась за руки, пошли по проходу, над которым висел указатель «На посадку»; некоторые люди поворачивали головы им вслед и смотрели на эту необычную пару, гадая про себя, кем они приходятся друг другу.
Кода: О нерассказанных историях
Что представлял собой Гарлем в 20-х годах прошлого века? Беспорядочное и шумное людское сборище, гудящее, словно пчелиный улей в пору медосбора. Люди, срываясь с различных насиженных мест, прибывали туда тысячами и, растворяясь в этом удивительном месте, образовывали особый гарлемский конгломерат, причем процесс ассимиляции происходил быстрее, чем вновь прибывшие узнавали, что такое Ленокс-авеню[134]. Но люди здесь и исчезали — возвращались туда, откуда приехали, а то и отправлялись в забитые мусором сточные канавы или на дно Гудзона с парой камней, привязанных к ногам, — и никого это не волновало. Потому что, если у тебя нет шансов занять достойное место в Большом Яблоке[135], знай, что сзади тебя стоит огромная очередь желающих испытать судьбу. Чернокожие называли друг друга «братьями». Белые объясняли это тем, что встречи, знакомства и проворачивание дел происходили у негров в таком быстром темпе, что никто не утруждал себя тем, чтобы запоминать имена. Как бы то ни было, можно точно сказать, что нигде в мире, ни в одном городе, ни в одной стране, ни до, ни после не было такого района, который можно было бы сравнить с Гарлемом того времени. Некоторые говорят, что это было в полном смысле слова забытое Богом место. Другие уверяют, что Бог там присутствовал, но был в таком же смятении, как и все остальные. А поэтому нечего удивляться тому, что история беззубого Сони растворилась там, как капелька дождя, упавшая в океан.
Истории бывают самых разнообразных форм, размеров и стилей — они как наряды, висящие на вешалках и предназначенные для примерки, от облегающих до свободных; от жизнерадостно-пестрых до уныло-серых, — благодаря своему разнообразию они то входят в моду, то выходят из моды, не подчиняясь никакому общему закону. Но необходимо признать, что некоторые истории оказываются более жизнеспособными, чем другие. Некоторые истории продолжают жить (чем мы в основном обязаны тем, кто сохраняет их, а не чему-то особенному, в них рассказанному), в то время как другие истории искажаются и переосмысливаются, многие вообще умирают и уходят в небытие вместе с их героями. И как это ни печально, именно такая судьба была уготована истории Сони. Основная причина этого заключается в том, что Соня не был музыкантом; друзей, кроме Лика, у него не было; потомков не было тоже. И, в отличие от Лика, он не оставил после себя даже помятого корнета, подобного тому, что хранится в наши дни в маленькой лондонской квартире, начищаемый до зеркального блеска внучкой, о существовании которой Лик так никогда и не узнал.
Лик Холден? Его история безмерно печальна, и здесь не может быть никаких сомнений (хотя если хорошенько подумать, то и в ней можно найти нечто положительное, поскольку Лик все-таки осуществил то, что было ему предначертано). Ну а Соня? История о нем мертва и похоронена. Мы эксгумируем, изучим ее останки и попробуем облечь кости в плоть. Но это будет сочиненная история, которая никогда не сможет претендовать на достоверность, достаточную, чтобы помочь нам почувствовать Время — этого ловкого воришку, укравшего у нас эту историю еще до того, как мы поняли, насколько она нам интересна, и задолго до рождения большинства из нас.
Итак, Соня объявился в Гарлеме в конце 1926 года. После смерти Лика ему стало нечего делать в Монмартре, а кроме того, он считал своим долгом разыскать Сильвию. Вне всякого сомнения, Соня никогда не чувствовал глубокого расположения к сестре Лика (с которой тот не состоял в кровном родстве), но никогда этого не показывала. Соня всегда считал, что присущие Сильвии воздушность и грациозность не могут принести негру ничего, кроме неприятностей. Так оно и вышло (однако никакого удовлетворения от того, что его предчувствие оправдалось, Соня не испытал). Но «человек с идеей в голове» любил Лика так же сильно, как его «персональный долбаный ниггер» любил Сильвию, и одного этого было достаточно для него, чтобы исполнить свой долг. В представлении Сони его долг заключался в следующем: любовь Лика заслуживала того, чтобы объяснить Сильвии, почему он так и не появился под сводами вокзала Гранд- Сентрал, почему он так никогда и не стал отцом своего ребенка, почему ей ничего не оставалось, как только выйти замуж за белого парня — даже если она сделала этот шаг по собственному желанию.
Возможно, вам придет в голову мысль о том, что неуверенность Сони в отношении Сильвии Блек явилась причиной, по которой он задержался в Монмартре почти на два года. Однако существует более подходящее объяснение этому, причем более романтическое и пикантное, способное сделать ваше дыхание
