больше ее не увидит. Наверняка обо всем он бы не рассказал. Хотя было многое, о чем он хотел бы поведать; но если хорошенько подумать, то сказать-то практически было нечего. Иногда Лику казалось, скажи он лишь одно: «Мы бедные негры, мама», и этого было бы достаточно.
В последние два года его изоляции Корисса навещала его все реже и реже, но Лик не сильно печалился из-за этого. Ведь, в конце концов, он был закаленным двенадцатилетним человеком, который всю свою энергию употреблял на то, чтобы не сломаться и выжить в школе «Два М», а чувства… они пробуждались в нем лишь тогда, когда он обращал к небесам кристально чистый звук своего корнета, который пока что считался школьным имуществом. Но когда за три недели до своего освобождения Лик узнал о том, что Кайен умерла, то плакал так сильно, что ему стало худо.
Соня, которому светило еще два года пребывания в школе за слишком усердное применение кулачного права, держал голову Лика, когда того тошнило.
— Фортис, блюй, блюй сильнее! — приговаривал Соня. — Не оставляй в себе ни капли этого говна!
Лик смотрел на Соню и понимал, что тот не может облегчить его боль. Эта боль не была обычной болячкой — она была частью его существа. Такой же, как корнет.
В то время Лик уже примерно в течение двух лет играл в составе марширующего оркестра школы на похоронах, но он никогда не мог и подумать о том, что ему доведется играть на похоронах собственной матери. Когда во время заупокойной службы, которую проводил чернокожий култаунский священник, Лик играл печальную мелодию 23-го псалма, она звучала с такой щемящей тоской, что все присутствующие члены общины были потрясены и, глядя друг другу в глаза, молча выражали свое восхищение. Профессор Хуп тоже присутствовал на погребении и со свинцовой тяжестью на сердце смотрел на своего питомца.
А потом Лик прошел во главе процессии вниз по Канал-стрит к пристани на Миссисипи. Был душный летний вечер; все, кто был на торжестве, обливались потом. Лик просто не мог играть: огонь в его душе погас, он был словно выпотрошен, уничтожен такой несправедливостью — мать умерла всего за несколько недель до его возвращения домой. Только когда оркестр дошел до пристани, звуки корнета Лика наконец вырвались наружу, заполнив все пространство. А сам Лик чувствовал, что это не он, а его корнет (как часть его самого, затаившаяся в глубине его существа до того момента, когда чувства сами вырвутся наружу) сейчас сам решил, что делать.
Оркестр, остановившись на пристани, перестал играть, ожидая, когда подойдут люди, вышедшие из церкви; проститутки и сутенеры и тут рыскали глазами по сторонам в поисках клиентов; Лик, вынув мундштук из корнета, вытряхивал его, держа вниз раструбом. Затем по знаку Профессора он заиграл один из вариантов старинного спиричуэла «Далекий берег Иордана».
Едва взяв первую ноту, Лик почувствовал: что-то изменилось. Он по меньшей мере тысячу раз играл этот спиричуэл прежде, но так, как сейчас, он не звучал никогда! Поначалу Лик и сам не понял, хорошо он играет или плохо. Его корнет никогда раньше не звучал так грубо, но энергично, так фальшиво, так мучительно, так нарочито неумело. Играя, он бросил взгляд на других музыкантов оркестра школы «Два М»: они не играли, не зная, кому и когда вступать. Музыканты во все глаза смотрели на него; их лица выражали удивление и растерянность. Лик посмотрел на группу плакальщиков. Но все они, держа в руках полные бутылки, стояли неподвижно, как им и следует стоять под конец погребальной церемонии. Его глаза нашли в толпе Толстуху Анни; по ее щекам текли слезы. Недалеко от нее на перевернутом фруктовом ящике сидела матушка Люси, спрятав лицо в юбку. Глаза Лика заливал соленый пот, но он продолжал играть во всю силу своих легких. Он играл так, словно каждая нота была частичкой собственного голоса Кайен. А эти паузы между нотами? Эти паузы были как бреши, которые пробила смерть Кайен в жизни ее семьи и в жизнях подруг. Неудивительно, что Толстуха Анни и матушка Люси плачут. А что касается мелодии, так никто никогда не слыхал, чтобы этот спиричуэл играли так, как играет его этот двенадцатилетний мальчишка.
Вдруг, когда Лик заиграл второй куплет, к мелодии, выводимой корнетом, присоединился чей-то голос, великолепный женский голос; слова были другими — невидимая певица изменила слова, вложив в свой текст смысл, понятный лишь ей одной.
Сквозь слезы, застилавшие глаза, Лик сумел рассмотреть одинокую женщину, приближавшуюся к оркестру с дальнего конца Канал-стрит. Поморгав, он стряхнул слезы и, продолжая играть, пристально посмотрел на нее. Это была Сильвия, да, именно Сильвия (его названая сестра, не состоящая в кровном родстве с ним), хотя, не видя ее, Лик вряд ли узнал бы ее по голосу. Ведь они не виделись целых три года, за которые Сильвия — ей было сейчас тринадцать лет — превратилась в женщину. Больше того, она превратилась в белую женщину. Ее длинные черные волосы были завиты в мелкие кудряшки и уложены так, как принято у белых женщин; ее кожа была фарфорово-бледной (было видно, что она давно и тщательно прячет лицо от солнца); красивое, чистое и прекрасно сидевшее платье удивительно шло ей. Сердце Лика бешено заколотилось, когда их глаза встретились.
Да, подумал Лик, а поет-то она так, как поют самые настоящие негры.
— Иисус благословенный…
Сильвия начала третий куплет, и Лик, отойдя немного назад, стал подыгрывать ей, мастерски сплетая звуки своего корнета с ее голосом — не зря он три года усердно практиковался, часами стоя у Эхо- холма.
В ее голосе были сила и сдержанность, свобода и ожесточение.
Лик взял последнюю ноту, чистую как лед, которая, постепенно стихая, плыла над пристанью не меньше двадцати секунд, пронзительно печальная, как воспоминание об ушедшем детстве.
Когда звук растаял. Лика сразу окружила толпа людей; все горели желанием поговорить с ним, похлопать его по спине. Отовсюду слышалось: «Фортис! Ты играешь на трубе, как сам архангел Гавриил! Ты играешь так, что Святой Петр собственноручно распахнет перед твоей мамой врата небесные! Это же
