Новоорлеанский блюз

необходимо, чтобы за тобой хорошо смотрели. И еще, если Кудзайи не может нормально заниматься nay пау, тебе надо найти кого-то другого, кто может.

Вождь было запротестовал, но Муса поднял руку, призывая его к молчанию (другой рукой он прикрывал рот, широко раскрывшийся в долгом зевке).

— Ведь ты же не хочешь разрушать свой брак до того, как родится ребенок, — продолжал он. — Послушай меня, своего друга и закулу. Любые отношения всегда становятся треугольником. Почему мусунгу так часто путают слова «монотонность» и «моногамия»? Даже мужчина, живущий в браке, всегда испытывает желание близости с другой женщиной, реально существующей или созданной его похотливым воображением. А женщина? Она тоже имеет отношения и со своим мужем, и с другим человеком — с тем, каким она хочет видеть своего мужа.

— Что, это и вправду так?

Муса кивнул.

— Именно так. До тех пор, пока не родится ребенок. А потом возникает идеальный треугольник, и ребенок становится его вершиной.

— По-твоему, чтобы решить семейные проблемы, мне надо кого-то трахнуть? Фантастика!

Муса засопел. Головная боль возвращалась; она всегда возникала, когда он приходил в саркастическое настроение; к тому же сейчас от нытья Тонго его просто мутило. Вождь или не вождь; закулу или не закулу; друг или не друг — вся эта история затянулась слишком надолго. К тому же у него и своих неприятностей невпроворот; что делать, если сны, которые он видит, заставляют его просыпаться, а проблемы других людей навевают на него сон? А Тонго… он не слишком уверен в измене. Он сам наверняка может помочь себе, если выйдет из этой своей меланхолической задумчивости.

— Давай лучше выпьем пива, — предложил он, со вздохом вставая на ноги. Но Тонго продолжал сидеть.

— Я вообще не должен был на ней жениться, — снова затянул вождь. — Все так считают. Даже ее отец не хотел, чтобы я на ней женился.

— Но, друг мой, ведь ты же любишь ее. И нравится тебе это или нет, но жизнь сложилась именно так.

— А сколько будет стоить любовь, если ее отнести на рынок?

— Это будет зависеть от того, на какой рынок ты ее понесешь, — ответил Муса, направляясь к двери.

Наконец Тонго тоже встал.

— Даже этот пьянчуга Камвиле говорил, что мне не следовало на ней жениться. Он говорил, что у нее обезьяньи уши. Хотя сам я этого не видел.

Муса, остановившись у двери, смотрел на своего друга. Обезьяньи уши? Представив себе мысленно лицо Кудзайи, он сразу же осознал, что никогда уже не сможет смотреть на него без с трудом сдерживаемого смеха.

— Я думаю, тебе следует успокоиться, — сказал он.

Деревня словно вымерла. Дети пасли скот, мужчины уже приступили к возлияниям, женщины все еще работали в поле (Кудзайи, к великой радости Мусы, тоже была в поле). Тонго, пребывающий в состоянии печальной задумчивости, шел, медленно волоча ноги, словно дикий зверь, бредущий к месту смерти. Но закулу вдруг быстро зашагал прочь. Он точно не знал почему: то ли послеполуденный бриз донес до него запах пива, то ли ему просто потребовалось переодеть рубашку.

— Закулу, — обратился к нему вождь, — а где пруд, наполненный слезами?

— Какой пруд, наполненный слезами? — спросил Муса, обернувшись на ходу.

— Тот, о котором поется в песне. — И Тонго затянул: — Сикоко кувизва сопи вадела, цвумиса вабе пи купе звади. Сикадзи кузвизви дашекеб рутела макади наде.

Муса остановился и пристально посмотрел на друга. Слова песни всколыхнули что-то в его голове, он протер глаза костяшками пальцев и откинул назад косичку, дабы убедиться в том, что он не спит. А все потому, что образы, виденные им во сне, набросились на него со всех сторон, словно шакалы на труп: мальчик с голосом, не умолкающим ни на мгновение, нагая девушка, плавающая в пруду печали: дубинка из ветви баобаба, ставший злым закулу, орел… Он неистово затряс головой, а когда в изнеможении остановился, увидел Тонго, глядящего на него с любопытством.

— Прости меня, друг, — сказал Муса. — Сегодня мне не до пива. Я должен пойти домой, лечь в постель и выяснить, что происходит. Да поможет мне в этом Божественная Луна!

IV: Брать или не брать

Зиминдо, Замбави, Африка, 1998 год

Большинство местных жителей были согласны с тем, что караван «лендроверов», с которым прибыли американские археологи, явился самым значительным и необычным событием в жизни Зиминдо с той поры, как революционно настроенные партизаны основали в деревне свой лагерь (перед тем, как командование мятежников решилось окончательно захватить столицу). Эта оценка была, впрочем, скорее теоретической, поскольку тогда, шесть лет назад, жители деревни, все как один, при приближении солдат скрылись в зарослях, чтобы сохранить своих дочерей и цыплят от головорезов, обладавших к тому же волчьим аппетитом. Поэтому единственным местным жителем, способным высказать непредвзятое суждение по этому поводу, был закулу Муса, поскольку сам стоял во главе революционного движения. Впрочем, когда появились археологи, он пребывал в финальной стадии своего непрерывного пятидневного сна, а то этот странный и дотоле не слыханный здесь рокот моторов навряд ли разбудил бы его.

В течение примерно месяца все только и говорили о том, что группа прибывших мусунгу роет в земле ямы в десяти милях от деревни Мапонда, там, где в прежние времена стояла дамба. Большинство (те, кто еще не забыл слухи о ведьме, которая произвела на свет чонгололо) не верили этим рассказам, однако многие были уверены в том, что шайка мусунгу способна на что угодно, а поэтому самое лучшее — это не вмешиваться в их дела.

Когда «лендроверы» остановились возле лавки мистера Мапандпванда, дети облепили их, выпрашивая сладости или кока-колу. Но когда из машин появились археологи, самые младшие с криками бросились к мамам, потому что никогда прежде им не доводилось видеть таких волосатых (и страшных) людей. Бороды некоторых археологов были настолько большими, что, казалось, дай им порасти еще мгновение или два, и самих глаз не будет видно. Один из жителей вспоминал впоследствии, что «мусунгу были настолько косматыми, что я боялся, не приставили ли они себе головы вверх ногами», и его подвыпившие собутыльники весело хохотали, повторяя сквозь хриплый хохот: «что верно, то верно».

Но самое сильное впечатление произвела молодая чернокожая женщина, выпрыгнувшая из первой машины. На ней был традиционный читенге, на голове цветастый яванский платок, а сама она была хороша, как цветущее деревце джубу. В отсутствие вождя (который, как обычно, сидел в своем бетонном доме и курил сигареты, пребывая в подавленном состоянии по причине собственных жизненных проблем) Тефадзва ‘Нгози взял на себя инициативу приветствовать прибывшую красавицу.

— Мазвера се масиси, — начал он.

Молодая особа улыбнулась и заговорила с непонятным акцентом.

— Урибо бра! — ответила она, что в вольном переводе означало: «все в порядке, крошка!». Женщин деревни сильно озадачило то, что эта девушка одета так, словно пришла на похороны, и что она отвечает на приветствие пожилого уважаемого человека так, как обычно отвечают проститутки.