Новоорлеанский блюз

Муса внимательно слушал.

— Так что все-таки произошло? — спросил он.

Тонго поднял голову и внимательно посмотрел на друга. Его лицо не выражало ничего, кроме глубокой печали. Он зажег самокрутку; к счастью, она оказалась хорошей.

Тонго начал рассказывать о своем разговоре с Бунми. О том, как они сидели на краю котлована и смотрели на слезы Божественной Луны. О том, как профессор рассказывала о своем городе и о детских годах; сначала сдержанно, а потом открыто, доверительно. О том, как она положила голову на его плечо, и ему, когда он вдыхал запах ее волос, пахнущих медом, казалось, что луна игриво, заговорщически подмигивает, а на своем плече он ощущал как бы тяжелую руку судьбы (как мальчик чувствует руку своих мбоко перед посвящением в темба). О том, как он запел и как Бунми попросила его спеть что-нибудь на замбавийском.

Тонго глубоко затянулся. В его голове звучали слова той самой песни, и он снова запел, как и тогда, во весь голос: «И юноша голосом, летящим над холодной водой, поет, но никто не слышит слов. А девушка в уборе из ракушек, дочь благородного вождя, бросилась в омут своих слез. Она бросилась в омут своих слез.

Их было трое, потому что у любви всегда три угла, которые никогда не встречаются глазами. И мужчины, по обычаю, скорбели, и женщины оплакивали любовь, которой суждено было умереть. Умереть. Любовь — она как первый вздох ребенка».

Когда последний звук песни замер, Тонго провел языком по сухим губам, передал самокрутку Мусе и протер руками глаза. Он чувствовал сильную усталость, а когда посмотрел на закулу, увидел, что тот сосредоточенно взирает на него широко открытыми глазами.

— Чего?

— Ничего, — ответил Муса и замотал головой, словно старясь что-то припомнить. — А ты знаешь, что всего историй тридцать четыре? И что большинство из них стало известно от людей из провинции Чиву.

Вождь заморгал. Он предельно устал.

— Чего? — снова спросил он, не будучи уверенным в том, что хочет услышать ответ.

— Твоя история под номером тридцать, а это хорошее число, поскольку на делится без остатка на много чисел.

— И что из этого?

— А то, что ты видел кое-что. Ты должен был это увидеть. Так скажи мне, мой друг, что ты увидел?

И тут Тонго внезапно понял, что он вовсе не устал и не перевозбудился. Он чувствовал себя одиноким, оцепеневшим, опустошенным этими воспоминаниями, которые он так долго хранил в себе, будто в сундуке, запертом на замок. Не то чтобы он был опечален тем, что произошло (хотя так оно и было). Он был скорее подавлен тем, что все случилось не так, как он хотел, и испытывал то же, что переживает солдат в состоянии посттравматического шока: чувство вины и душераздирающую тоску. К своему удивлению (ведь это было совсем не в его духе), Тонго почувствовал, что вот-вот заплачет, но почувствовал это слишком поздно, когда уже ничем нельзя было остановить крупные мужские слезы (за капли пота их нельзя было принять), заструившиеся по его щекам.

— До чего же крепкий этот гар, — тактично заметил Муса.

— Я посмотрел на другой берег озера, — пробормотал Тонго. — Не знаю почему, но тогда мои глаза тоже застлали слезы, а Бунми прильнула ко мне, как макадзи, страдающая по ушедшему безвозвратно детству. Не знаю, почему в глазах у меня стояли слезы, и все перед собой я видел как в тумане. Муса, я не могу объяснить этого! Одно мгновение я смотрел на высохший куст звибо, а в следующий миг этот куст превратился в молодую девушку — тоненькую, как тростинка, с лицом безнадежным, как болезнь — ее руки, повисшие вдоль тела, дрожали, словно в агонии. Баобаб рядом с ней вдруг превратился в мбоко, в закулу с горбом, данным ему, как мне показалось, в наказание, и с украденной дубинкой в руке, на которую он внимательно смотрел пустыми глазницами невидящих глаз.

Ты знаешь, я посмотрел на Божественную Луну. Я поднял глаза к небу и обратился с молитвой к нашим самым великим героям — ведь я же не закулу и мне не даны всякие такие видения. Но что я увидел? Одна сиявшая на небе звезда вдруг превратилась в могучего орла, летящего по небу быстрее, чем время. А когда я, вытерев слезы, посмотрел на дальний берег, там стояла девушка, которую, должно быть, звали Красота, хотя это слово не способно описать ее. Ее бедра казались вырезанными из слоновой кости самыми искусными резчиками Мапонды; атласная кожа на ее прелестном животе, рельефно обтягивающая мышцы, напоминала волны на песчаных дюнах, наметенные ласковым дуновением Купеле; а ее груди могли возбудить и упившегося до бесчувствия пьяницу. В своей наготе она выглядела как королева; на ней не было ничего, кроме того самого головного украшения, о котором я столько слышал. Но украшение на ней было не тем, которое я видел. Это было блистательное произведение искусства, сделанное из ослепительно белых и темнопурпурных ракушек на шелке, отражающем мерцающий свет Божественной Луны. И под этой короной я увидел лицо…

Внезапно эмоции настолько переполнили Тонго, что он лишился дара речи и отчаянно зарыдал. Муса был поражен. Из всех смертных, кому довелось увидеть Красоту (без сомнения, это была она), Тонго отреагировал наиболее бурно. Муса похлопал вождя по плечу и вздохнул, сочувственно улыбаясь.

— Так чье же лицо ты видел, мой друг? — спросил он, наперед зная ответ.

— Кудзайи, — всхлипывая, произнес Тонго. — Это было лицо Кудзайи.

— А-ах, — понимающе кивнул Муса. Так вот кем была для него Красота, тогда все в порядке. Ведь всем закулу было известно, что эта негодница любит мелодрамы.

Друзья сидели молча, и только тяжкие вздохи Тонго нарушали тишину. Муса, сжав губы, смотрел на самокрутку, бесполезно тлеющую в пальцах вождя. Он был смущен, как, впрочем, и всегда, когда слышал историю, из которой нельзя было извлечь большой пользы. А это он узнал во время своего путешествия; особенно много дала ему музыка. Ведь история — это, по сути дела, путешествие из одного места в другое (когда сам процесс движения более важен, чем пункт прибытия); воспринимать историю как простой набор слов так же глупо, как воспринимать музыку в виде набора нот. Ведь разве Луи Армстронг, исполняя самую печальную песню, не заставлял сердца слушателей замирать от счастья? Разве самые сладостные мелодии не звучали в его исполнении сурово и трагично?

Слезы больше не душили Тонго, но он, казалось, не собирался досказывать свою историю, и Муса решил, что друг его решил молчать, как только что посвященный в темба.

— Так это произошло с тобой, — сочувственно произнес Муса.

Тонго ничего не ответил.

— Послушай, друг мой, не казни себя. Твоя жена, которая, должен заметить, носила твоего ребенка, покинула тебя; ты видел Красоту во всем ее притягательном блеске, а некая прекрасная женщина все еще владеет твоим сердцем, хотя ты считаешь, что все давно кончено…

— Нет! — резко оборвал его Тонго.

— Что нет? — неуверенно спросил Муса.

— Нет, я не трахался с Бунми.

Закулу совсем смешался. Он не мог понять, почему вождь так злобно уставился на него, будто обвиняя в самых гнусных преступлениях.

— А почему нет? — настороженно спросил он. — А если нет, так о чем, во имя Тулоко, мы вообще говорим?

Тонго, вздохнув, вытер все еще влажные от слез щеки и, медленно качая головой из стороны в сторону, сказал:

— Ты, как всегда, прав, закулу. Я люблю Кудзайи.

В то время, когда Тонго затягивался едким гаром и плакал на плече лучшего друга, его сын тоже плакал, пока Кудзайи меняла ему подгузник. В течение нескольких недель она постоянно сражалась со всеми этими застежками и тесемками; большинство женщин не обращают на них никакого внимания, а она в бессилии кляла судьбу. И маленький Тонго (назвать так ребенка решил его