Новоорлеанский блюз

овощи, если их форма позволяет ему это делать. Я не удивлюсь, если он будет засовывать его и в отверстия в камнях.

Тонго хотел что-то сказать, но Муса, присосавшись к самокрутке с гаром, поднял руку, призывая его помолчать. Он еще не полностью высказался и сделал паузу лишь для того, чтобы с сожалением посмотреть на окурок.

— Мне кажется, — продолжал закулу, — что нам следует отделить развод от супружеской измены как таковой. Сама по себе супружеская измена не такое уж серьезное дело; осмысление ее — вот что важно, и я постараюсь убедить в этом Татенду. Я скажу ему вот что:

«Во время сухого сезона, когда ты на несколько дней уходишь из дома вместе со скотиной, тебя волнует, что твоя жена сожжет свою чадзе? Нет, не волнует. А вот если она готовит для тебя, для твоего отца и для твоих друзей, а маисовая каша получается черной, как уголь, и такой же горькой? Ты поставлен в неловкой положение, и ты злишься. Дайке в этом ты видишь повод для того, чтобы отправить свою жену домой к ее родителям, да еще с сожженной кастрюлей на голове».

Ведь этот вопрос наверняка можно решить мирно и полюбовно. Но для этого я должен буду поговорить с Татендой и Стеллой наедине. А ты должен убедить их семьи не вести себя так, как корни джубу в засуху, когда они высасывают влагу из всего, даже из крохотных фиалок; особенно этого напыщенного болвана Тефадзву. Согласен?

— Согласен, — кивнул головой Тонго. — А что ты намерен им сказать?

— Ну это просто. Стелла должна дать слово, что, изменяя мужу, будет более разборчивой в выборе партнеров. Она ведь не сможет отказать ни одному прохвосту в nay nay, особенно если у него ловкие руки. Коли она собирается продолжать в том же духе, Татенда не должен знать об этом или, на худой конец, должен делать вид, что ему ничего не известно. А значит, она должна согласиться делать гулу гулу только с теми мужчинами, которые при этом будут так же рисковать, как и она, и не связываться с назойливыми молокососами, которые только и умеют, что кичиться, тогда как все их достояние умещается в заплечном мешке.

— А Татенда? Неужто ты и впрямь думаешь, что он согласится на это?

— А-а-ах! — словно в экстазе простонал Муса. Он был в восторге от своего плана — ведь ничто не может доставить закулу столько радости, сколько возможность вмешаться в чужую жизнь. — Вот уж действительно блестящая идея! Я внушу Татенде, что он должен ежемесячно ходить к проституткам, тратя на это деньги из хозяйственного бюджета. Очень скоро он забудет, что такое ревность, и все моральные принципы выскользнут у него из-под ног, словно сыпучий песок на склоне дюны.

Муса погасил окурок косячка и выжидательно посмотрел на вождя. Тонго молчал, напряженно глядя на закулу. Вероятно, тот окончательно рехнулся, пока путешествовал — вряд ли Тонго когда-либо доводилось слышать более нелепое предложение.

— Итак, закулу, это твое окончательное решение? Невеста, продолжай распутничать и в браке, а ты, новобрачный, трахайся с проститутками? Ничего себе наставление!

— Успокойся, мой друг, — с самодовольной улыбкой произнес Муса. — Я понимаю, это не идеальное решение, а какой толк от идеального решения в неидеальном мире? Идеалы хороши в сказках, а для людей лучше прагматизм. Неужели ты и вправду думаешь, что Стелла смирится с тем, что ее муж ходит к проституткам? «Прости, дорогая, я только сбегаю потрахаюсь кое с кем». Разумеется, она такого не потерпит! А сама Стелла с ее постоянным желанием заниматься nay пау? Она со всей ответственностью пообещает, что не будет спать с мужчиной, который хвастается своими любовными подвигами? Скажи мне, Тонго, ты встречал хоть одного мужчину, который не поддался бы искушению поведать о мельчайших подробностях своих сексуальных контактов перед самой широкой аудиторией? Нет? Я тоже не встречал!

Тонго пристально и неотрывно смотрел на друга. Все его сомнения улетучились; он невольно восхищался обширными знаниями закулу во всем, что касается супружеской жизни. Для человека, живущего в мире магических снов и странствующего между прошлым, настоящим и будущим, подобно африканской ласточке, перелетающей с континента на континент, он обладал завидной хваткой при решении обычных житейских дел; в особенности после того, как сам Муса, словно цыпленок, улизнувший от мясника, избежал брачных оков (хотя, подумал Тонго, даже если бы девушка во время размолвки обезглавила вероломного возлюбленного, то тогда его ноги убежали бы сами).

Вождь насыпал щепотку гара в лоскуток газеты и стал задумчиво вертеть самокрутку. По вискам и верхней губе текли струйки пота. В такой день, как сегодня, что еще остается, кроме как довести себя до бесчувствия?

— Чего не хватает этой семейной паре, — медленно произнес Тонго, — так это ребенка. Если семейные отношения тройственные, то есть опираются на три точки, то это гораздо лучше.

Он внимательно смотрел на косячок с марихуаной, который держал в руке. Он чувствовал, что Муса наблюдает за ним; ему был хорошо знаком этот особый взгляд закулу, взгляд, в котором были и снисходительность, и сочувствие. Муса резко кашлянул, прочищая горло, Тонго поднял на него глаза, и они встретились взглядами.

— Мудрые слова, вождь. Видно, что ты многое постиг, — сказал он и замолчал, словно ожидая чего- то. Но Тонго молчал. — Так вот таков наш план.

Муса снова сделал паузу, Тонго опять промолчал, и терпение Мусы лопнуло.

— Ну, говори же. Что случилось?

Но Тонго снова опустил голову и стал внимательно рассматривать самокрутку. Самокрутка получилась на редкость удачной: строго симметричная коническая форма, склейка практически не видна. Но он-то знал, что дело не в форме — только когда закуришь, можно судить о качестве косячка. Он знал, что форма бывает обманчива — случается, самокрутка после первой же затяжки рассыпается, а бывает, что и затянуться вообще невозможно из-за невидимого, словно проколотого иглой, отверстия в бумаге. А ведь часто неказистые, бесформенные самокрутки с гаром возносили его чуть ли не на небеса, хотя и были похожи на чонгве лилипута. Все дело в том, что необходимо соблюдать основные правила: трава должна быть хорошей, а скрутка плотной. Все остальное — просто украшательство.

Тонго понял, о чем спрашивает Муса, и был бы несказанно рад поговорить об этом. Ведь он полгода ждал такого случая. Но когда он мысленно возвращался к той ночи на дне высохшего озера, вблизи дамбы на реке Мапонда, его горло будто сжимала петля, и слова застревали в гортани, словно трусливые войны на дне окопа. А когда ему все-таки удавалось раскрыть рот, то из него не вылетало ничего, кроме бесчисленных «ну…», «честно говоря…»; иногда ему удавалось прибавить еще кое-что, типа «ну, это длинная история». Однажды он даже сподобился на длинную тираду: «Ну, если честно сказать… то это… ну… в общем, это длинная история. Честно говоря… ну… если по-честному, то так оно и есть».

Муса мягко подбодрил его:

— Ну что, друг, не тушуйся, говори. Ведь я же твой закулу, и все, что ты скажешь, я уже знаю, и как твой друг обещаю: ничто из того, что я узнаю, меня не шокирует.

Тонго поднял голову, и какое-то мгновение вождь и закулу смотрели друг другу в глаза. А затем Тонго напрягся изо всех сил и начал правдивый, без недомолвок и преувеличений, рассказ о том, что произошло у дамбы.

Он рассказал Мусе о том, как Кудзайи оставила его и вернулась к родным в Куинстаун. Он описал, что при этом чувствовал — гнев и обиду; рассказывая, он не пытался оправдать себя, говорил, как все было на самом деле. Он описал долгую дорогу к Мапонде и мысли, которыми была полна его голова. Вспомнил про тягостные раздумья о героизме, про жалобы на судьбу, постоянно лишающую его каких бы то ни было возможностей проявить себя. «Если вождь не герой, то кто же он? — спрашивал он себя. — Он даже не сноска в книге по истории. Отсутствие его имени в истории — вот его единственный вклад в нее!» Муса лишь качал головой, ожидая подходящего момента, чтобы заговорить. Тонго не рассказал о том, как полез с объятиями к красивой леди-профессору и получил в ответ удар по чоко (потому что, честно это было или нет, он не хотел рассказывать о своем унижении). Вместо этого он поведал о том, как стряпал для археологов чадзе, и пересказал истории, которыми развлекал их у костра.