предпочитали здесь — в единственном на весь город месте, где их имена еще что-то значили. Среди молодых завсегдатаев они пользовались популярностью: ведь старики могли поведать о прошлом, раскрыть утратившие ценность для Кардинала тайны.
Ветераны были живым кладезем информации, и я черпал из этого кладезя за каждой трапезой. Они знали всех, от последней судомойки до высшего начальства, и могли рассказать тебе все что угодно — только слушай. Они знали, в ком настоящая сила, какие пути заводят в тупик, а какие стоит разведать. Они следили за всеми крупными сделками и, если попросить их по-хорошему, иногда соблаговоляли свести тебя с нужными людьми. Зал «Шанкара» кишел этими стариками: сидя поодиночке или по двое — по трое, они молча наблюдали и ждали, пока к ним подойдут и попросят включиться в жизнь.
Их можно было бы принять за волшебных истуканов, недвижных глиняных фигур, загадочным образом оживающих при звуках надлежащего заклинания… если бы не их дрожащие руки и трясущиеся губы, знак старости, — плоды жизни, прошедшей на службе Кардиналу. Иногда вид у них бывал жутковатый: глядя на этих ветеранов, я думал: «А не я ли это? Пройдет тридцать — сорок лет, и я тоже усядусь здесь, сжимая дрожащими руками трость, с мокрыми от непролитых слез глазами, пожирая, как вампир, мечты и надежды другого юнца».
Четвертую и последнюю категорию составляли молодые завсегдатаи. Нас было человек сорок. Все — в возрасте от двадцати до сорока лет, все жаждущие успеха, как воды… нет, как воздуха. Каждый — полон решимости вскарабкаться на вершину империи Кардинала. Мечтатели, древнеримские заговорщики, мы встречались в «Шанкаре» ежедневно, сбиваясь в кучу, как стая акул; держались друг с другом приветливо и учтиво, упиваясь своим великодушием, готовые в любой момент вцепиться друг другу в глотку. Мы были закадычными друзьями и непримиримыми соперниками. Мы воплощали в себе будущее. Некоторые из нас когда-нибудь взойдут на вершины, к которым мы стремились единодушно, но лишь по головам товарищей.
Целыми днями мы обсуждали приливы и отливы в жизни корпорации — кто идет в гору, кого выперли, кого убрали. Ни одно колебание, ни один шажок не ускользали от наших глаз. Мы сравнивали разные методы и стили, поклонялись начальникам, как богам, как идолам, требующим благоговейного почтения. Когда Джико Карл, убрав отца и брата, взял власть над западной частью города, мы целый месяц восхищенно обсуждали его тактику: анализировали, анатомировали, учились. Учились мы на всем. Когда Эмерик Хайнс — один из лучших адвокатов Кардинала, светило юриспруденции — выступал в суде, мы записывали его речи на диктофон и прокручивали их бесконечно, дивясь его остроумию и ежеминутно меняющейся тактике, разыгрывали на верхнем этаже «Шанкара» постановки по мотивам его процессов. Тренировались, обезьянничали, постигали.
Ресторан был для нас школой и университетом. Там мы учились и набирались ума. Там мы совершали ошибки, не имевшие роковых последствий, ошибки, которые мы были в силах исправить и перебороть. Некоторые из нас так и ходили с тетрадками — вели конспекты. Сначала я над ними смеялся, но вскоре понял, как это ценно, и последовал их примеру. На слух уловишь Далеко не все — записывать мысли на бумаге никогда не помешает.
Наши начальники никогда ничего не говорили — никто нам ни приказывал, ни запрещал собираться каждый день в «Шанкаре», — но мы чувствовали затылками пристальные, оценивающие взгляды могущественных людей. На нашем «факультете» было только две оценки — «зачет» и «незачет». Получаешь все чего хотел — или ничего. Середина не для нас. Мы хотели возглавлять свои собственные подразделения, собственные команды, собственные дочерние корпорации.
Каждый день мы сходились, обменивались слухами и конспектами, строили планы; косились с завистью на тех, кто пробился, и мысленно умоляли остановить свой выбор на нас, подозвать, ввести нас в свой круг. Мы все мечтали оказаться под крылышком у Форда Тассо или Фрэнка Уэльда. Привлечь внимание сильного покровителя, подольститься к его свите — шестеркам и близким друзьям, уцепиться за его хвост и посмотреть, далеко ли на нем уедешь, — вот как следовало делать. Мы с таким рвением осваивали искусство Лоббизма, что любой политик охотно взял бы нас в свою команду. Но все наши старания были тщетны, пока не раздавался начальственный глас, пока высшие существа не подзывали нас для разговора. Чтобы мы ни выделывали, выкидывая отрепетированные, грандиозные, скандальные коленца — ей-богу, нам в этом не было равных! — первый серьезный ход всегда был за другой стороной, за тем, у кого хватит силы, чтобы вытащить нас из грязи и, осыпав золотом, осуществить все наши мечты.
Когда же слышался зов и один из нас, приплясывая на ходу, уносился навстречу новой жизни, остальные, снедаемые завистью, собирались в кучку и вычисляли коэффициент перспективности нового подмастерья: какие двери перед ним откроются, какова будет следующая ступень, насколько высоко он взлетит. Обычно это было просто: если тебе кивал Форд Тассо, твой путь лежал в безвоздушное пространство, прямо на луну; если тебя подзывал Каталь Сампедро, твои возможности ограничивались нижними слоями стратосферы: достаток и стабильная карьера гарантированы, но звездой тебе не бывать.
Предсказать судьбу всякого из нас было несложно. Мы знали имена всех игроков, знали, что они могут предложить. Но когда позвали меня — когда приглашение последовало со стороны Леоноры Шанкар и человека в развевающемся бурнусе, — никто не знал, как это истолковать. А больше всех недоумевал я сам.
В то утро я попал в «Шанкар» позже из-за зеленого тумана. Город славился своим уникальным туманом — светло-зеленым маревом, которое порой заволакивало этот мегаполис от края до края. Как правило, он держался не дольше дня, но иногда не рассеивался трое или даже четверо суток. Откуда берется туман, что придает ему зеленый цвет и почему он висит только над городом, в точности не знал никто — преобладало предположение, что виноваты выбросы с заводов.
Но кое-что о тумане знали все и каждый — а именно, что он превращает жизнь в ад. В туманные дни зона видимости не превышала десять — пятнадцать футов, а потому движение по улицам практически прекращалось. Мне повезло: марево накрыло город прошлой ночью и уже потихоньку развеивалось — иначе не бывать мне в тот день в «Шанкаре».
Вприпрыжку я достиг своего обычного столика, поздоровался с сотрапезниками и подозвал официанта. Но прежде чем я успел сделать заказ, официант, низко поклонившись, произнес:
— Пятьдесят пятый столик, сэр.
Вся наша компания обернулась в указанную сторону. Как только до нас дошло, кто меня призвал, воцарилась тишина. Медленно-медленно все глаза сфокусировались на мне, и в каждом читался вопрос: «Это как же понимать?»
Я элегантно поднялся, вытер губы, улыбнулся в знак прощания и удалился от своих бывших товарищей навстречу новой жизни. Мой уход всех ошеломил, ведь в этом слое «Шанкара» я провёл всего несколько месяцев — мне-то они показались вечностью, но большинство «молодых», ожидая своего звездного часа, торчало в «Шанкаре» по нескольку лет.
Однако, как мне показалось, позавидовали мне лишь немногие. Владелица ресторана и загадочный человек, о котором никто из нас ничего не знал (старые завсегдатаи, готовые болтать на любую тему, наотрез отказывались говорить о человеке в бурнусе). Никто не понимал, что означает такой вызов и чем он для меня кончится. То был гром среди ясного неба, явление неожиданное и непостижимое. ЛЕОНОРА ШАНКАР? А каково, собственно, ее место на лестнице власти? Мы знали, конечно, что в смысле престижа она на самой вершине — ближайшая союзница Кардинала как-никак. Но как она может поспособствовать карьере молодого парня? Далеко ли пойдет ученик владелицы ресторана?
Шагая по мраморному полу, я ощущал, как ползут у меня по спине мурашки. Я остановил их усилием воли. С Кардиналом-то я спорил бестрепетно — так неужто сейчас струшу? Пусть я совсем растерялся — выказывать Это вовсе не обязательно. Судьба сражения на восемьдесят процентов зависит от настроения идущих в бой.
Леонора сердечно поздоровалась, а затем расцеловала меня в щеки. Размалеванный тип в бурнусе смолчал — лишь улыбнулся улыбкой кобры и уставился на меня своими блестящими глазами. Я сел.
Леонора Шанкар была высокой смуглой женщиной восточного типа со следами былой красоты. Теперь она была старухой: ей можно было дать от семидесяти до девяноста лет — точно никто не знал; но двигалась она с грацией и живостью женщины, которой едва перевалило за сорок. О ее прошлом ходили
