Парович еще и на свет не родился, когда аптекарь принялся медленно, но уверенно создавать свое дело в деревне Галина, однако Марко рассказывает его историю так, словно сам был всему свидетелем. Он с упоением описывает прибывшую в деревню повозку, нагруженную всякими неизвестными предметами и множеством различных бутылей в оплетке, которые пришлось долго носить в заброшенную лавку сапожника, повествует, как в аптеке были построены первый стеллаж и прилавок. Все жители деревни ахали, когда на этот прилавок поставили клетку с ибисом. Деревенские детишки несколько лет старались научить эту птицу говорить, а аптекарь ни разу не попытался пресечь их поползновения. Единственной платой за лечение долгое время было топливо для очага. В те времена одного полена из собственного запаса крестьянину было достаточно, чтобы присесть в теплой аптеке на один из полированных стульев и открыть молодому аптекарю все свои секреты — рассказать о мучительных головных болях, ночных кошмарах, о том, что некоторые кушанья вызывают у него несварение желудка, и о трудностях с исполнением супружеского долга. Аптекарь внимательно, словно в его распоряжении было сколько угодно времени, всех выслушивал, с пониманием кивал, что-то записывал, заставлял открывать рот, вглядывался в глаза, ощупывал позвоночник и предлагал одному сушеную травку, а другому нечто иное.
Марко Парович ничего толком не знал о прошлом аптекаря, поэтому и не смог поведать мне о чувствах этого человека в те блаженные годы, когда ему удалось наконец завоевать доверие жителей Галины и обрести над ними ту власть, что проистекала из его умения очаровывать людей и устранять их страдания, как бы приостанавливая неотвратимое приближение смерти. Должно быть, он испытывал немалое облегчение, когда после долгих лет, проведенных в мире насилия и смертей, получил право председательствовать в суде при решении земельных и торговых споров — пусть и в жалкой горной деревушке, где на всех имелось одно-единственное ружье. Разумеется, Марко Парович ничего не смог рассказать мне от том, какие чувства охватили аптекаря, когда в деревне впервые появилась молодая глухонемая жена Луки. То, что она оказалась магометанкой, как и сам аптекарь, и отношение к ней местных жителей лишь укрепили его решимость непременно держать в тайне свое прошлое. Он продолжал очаровывать деревенских простаков, стараясь не пробуждать в них ни малейших подозрений, хотя, как мне кажется, все же испытывал стыд из-за того, что ни разу не вмешался и не заступился за несчастную девушку.
Аптекарь весьма смутно помнил, каким был Лука в детстве, тем не менее весьма настороженно относился к сыну мясника с тех пор, как тот вернулся в деревню. Этот новый, взрослый Лука успел уже повидать мир и вел себя как настоящий скот, жестокий и грубый, но дураком определенно не был. Жестокость и ум, как известно, — сочетание опасное и порой непростительное.
Несмотря на недоверие, существовавшее между ним и аптекарем, этот новый Лука года через два после своего возвращения, поздней осенней ночью вдруг возник на пороге аптеки с пепельно-серым лицом, налитыми кровью глазами и хриплым, каким-то скрипучим голосом произнес:
— Ты бы зашел к нам… по-моему, она умерла.
Аптекарь отправился с ним и у него в доме наконец-то увидел доказательства того, о чем догадывался уже очень давно. Девушка, скорчившись, валялась в углу, придавленная сломанным столом. Просто представить себе было нельзя, как можно до такой степени развалить стол, каким образом эта несчастная могла под ним очутиться. Аптекарь даже не сразу решился вытащить ее оттуда. Голова бедняжки бессильно мо талась из стороны в сторону. Похоже, шея была сломана. Если в девушке еще теплилась жизнь, то он, сдвинув ее с места, мог запросто убить эту страдалицу. Так что аптекарь для начала перетащил стол к противоположной стене и получил доступ к раненой. Лука тем временем сидел на кухне и рыдал, уткнувшись лицом в сжатые кулаки. Его молодая жена оказалась настолько избита, что ее трудно было узнать. Лицо покрыто кровавой коркой, спутанные волосы местами выдраны с мясом, из бесчисленных ран на пол капает кровь, нос явно сломан — в этом аптекарь был уверен, даже не ощупывая его. Опершись руками об пол, он низко-низко склонился над нею и стоял так довольно долго, пока наконец не уловил слабое дыхание. Аптекарь заметил это по сгустку кровавой слюны, чуть вздувавшейся пузырем между ее губами.
Затем он подсчитал нанесенные ей увечья: коленная чашечка раздроблена, с головы местами снят скальп, кожа изрезана осколками кухонной посуды, некоторые из них так и застряли в окровавленной плоти. К тому же левая рука ее была совершенно изуродована — вся перекручена, вывернута из плечевого сустава. Острый кусок сломанной кости прорвал кожу и торчал чуть повыше запястья. Сперва аптекарю показалось, что три передних зуба у нее выбиты, но, сунув пальцы ей в рот, он отыскал их. От удара они сильно отогнулись к верхнему нёбу, но все же уцелели. С помощью ложки он вернул их в прежнее положение и еще долго потом чувствовал в кончиках своих пальцев влажный хруст, который при этом раздался. Он понимал, что зубы у нее как следует не выправятся, не станут ровными, как прежде, но так она, по крайней мере, их не лишится. Затем аптекарь тщательно стер с лица девушки кровь, перевязал ей голову, вправил те сломанные кости, какие можно было, а на остальные наложил иммобилизующую повязку. Затем он поставил на место выбитую нижнюю челюсть, закрыл рот, подвязал подбородок платком и обмыл ее, точно мертвую. Собственно, она и выглядела настоящей покойницей, лежа в передней горнице на кушетке без движения, почти бездыханная. Прошло целых четыре дня, прежде чем девушка очнулась и открыла наконец уцелевший глаз. Аптекарь каждый день по два раза приходил к Луке, накладывал его жене на лицо и на сломанные ребра ледяные компрессы, чтобы снять боль и опухоль, смазывал целебной мазью страшные порезы на голове. Все это время он почти не сомневался в том, что она не выживет и тихо ускользнет в небытие между его визитами, так что был прямо-таки потрясен, когда глухонемая очнулась и посмотрела на него.
Проходя мимо дома Луки по своим делам, аптекарь в последний раз заглянул туда, осмотрел глухонемую девушку и предупредил ее мужа:
— Учти, если это случится еще раз, я выгоню тебя вон из деревни — да так, что ты будешь бежать отсюда без оглядки!
Он не шутил. В те времена аптекарь пользовался в деревне достаточным авторитетом, чтобы это сделать. Но тут вдруг разразилась странная эпидемия, одного за другим уносившая деревенских детей — Мирику, варившую «суп» из олеандровых листьев, Душана, закадычного дружка моего деда, и так далее. Аптекарь начал долгую и безнадежную битву за жизнь детей, но они все продолжали умирать, иногда прямо у него на руках. После этой эпидемии очередь страждущих у дверей аптеки существенно уменьшилась. Даже постоянные пациенты теперь заходили редко и только для того, чтобы убедиться: они действительно на пути к выздоровлению. Селяне пополняли запас тех трав, которые он им прописал раньше, и уходили. Его власть до эпидемии стала даже выше той, которой располагал священник, последний утешитель людей, посредник в их отношениях с загробным миром. Теперь она вдруг пошатнулась, балансировала буквально на острие ножа. Его и всегда-то считали в деревне чужаком, но в эти дни, не оправдав надежд односельчан, он почувствовал себя крайне неуверенно. Аптекарь решил плюнуть на власть, ускользавшую от него, и сказал себе, что будет защищать эту несчастную девушку во что бы то ни стало. Однако после поражения в борьбе с неведомой эпидемией сдержать это обещание оказалось весьма трудно. Он теперь тратил немалые усилия на то, чтобы восстановить доверие людей и вновь сделать их покорными его требованиям. Но чем дальше, тем яснее аптекарь понимал, что и эти усилия им тоже потрачены напрасно.
Мужчины развели на деревенской площади небольшой костер, от которого ветром вдоль улицы несло черные полотнища дыма. Кое-кто даже отправился через пастбище в лес, к подножию горы, надеясь отыскать стоянку Дариши, его повозку и пожитки, однако все это — как почти все и ожидали — исчезло без следа. Пропал и сам Дариша. Затем группа мужчин двинулась к дому мясника, но у крыльца они остановились и дальше не пошли. Только у Йово хватило смелости заглянуть в окно, но он так толком ничего и не увидел.
Мой дед в насквозь промокших башмаках стоял на крыльце аптеки, смотрел, как с сосулек, нависших над крыльцом, стекает талая вода, слушал тихий ритмичный стук капель по перилам и ветвям деревьев и молчал.
Когда аптекарь открыл дверь, мой дед сумел вымолвить лишь одно слово:
— Пожалуйста!
Он все повторял и повторял его, пока аптекарь не втащил мальчика внутрь, не опустился перед ним
