— Сейчас об этом даже речи быть не может. Вам необходимо немного подождать. Со всем следует покончить прямо здесь.
— Я совершила непростительную ошибку…
— Ничего, теперь уже все в порядке. Уверяю вас, все будет хорошо. Здесь вы в безопасности. А назад мы вернемся вместе. Идите сюда. Будьте добры, положите эти монеты в бочонок.
— Боже мой! Сколько же здесь?
— Было гораздо больше — когда-то.
— Я даже узнать не могу, что это за монеты такие.
— Некоторые сохранились с довоенных времен. Многие гораздо старше.
— А это что?
— Римская бронза, доктор. Здесь, в холмах, полно таких монет. Для вас они, возможно, почти ничего не значат, но для мертвых это по-прежнему деньги.
— Что же вы со всем этим будете делать?
— Отдам. Очень дурно вручать живым людям деньги мертвых, но еще хуже было бы оставить их здесь, тогда как они еще могут принести хоть какую-то пользу.
— Но вам, наверно, придется подробно объяснять, откуда это у вас?
— Извините, доктор, но вы поставили ноги прямо на рисунки… Позвольте, я их немного передвину.
— Ох, извините!
— Мне необходимо найти для этих рисунков какое-то другое место, желательно подальше от очага. Еще не хватало, чтобы они загорелись, ведь некоторые из них очень древние. А вот этот рисунок — видите? — создан человеком, который уже успел умереть. Я с прошлого года приношу сюда монеты, которые люди оставляют на его могиле.
— Так вы — мора?
— Не всегда. Тут больше ста лет жила одна мора, а потом началась война, и люди перестали верить в духов. Моя жена, например, ни во что не верила, не могла после того, что случилось с нашим сыном. Навестив его могилку, она приходила домой и говорила: «Знаешь, рисунки, которые там оставляют люди, совершенно промокли, краски расплылись, потекли ручьями, а принесенные цветы завяли и перепачканы грязью. Они пахнут смертью. Так для чего же все это делается? Чтобы мне стало легче? Разве это возможно, если там, в земляной дыре похоронен мой сын?» Воды, доктор, дайте мне воды.
— Что, простите?
— Воды. Вон она, рядом с вами. Пожалуйста, дайте мне воды. Мне необходимо вымыть руки. Сегодня как раз была такая ночь, когда я чищу могилы и приношу сюда цветы и рисунки. Ведь в эти места теперь никто не приходит. Большая часть шахт давно закрыта, но говорят, что там по-прежнему опасно. Я не могу выбросить эти вещи, доктор, они с могилы моего сына. Возможно, я даже стал немного верующим. Когда моя жена на следующий вечер вернулась домой, мне показалось, будто кто-то вдохнул ей в уши некую великую тайну. Она спросила, видел ли я могилу, такую чистую, аккуратную и ухоженную. Жена сказала мне, что, стоя у могилы, чувствовала: теперь наш сын совершенно спокоен. Еще она заявила, будто порядок там навели не человеческие руки. Это сделала мора. Жена уверяла меня, что чует это нутром. Потом она снова пошла к могиле и принесла эти монеты. Что мне оставалось делать? Только взять их и отнести сюда.
— Но ведь эти монеты, конечно же, из очень разных могил?
— Разумеется, но это неважно. Люди вскоре начинают класть монеты на могилы всех, кого любили, оставляют все больше цветов, иногда одежду или еду. Они заботятся, чтобы их мертвым ничто не грозило, чтобы они были сыты и одеты. Этим люди утешают сами себя. Иногда я поднимаюсь сюда с полными сумками всякого добра, а вы ведь видели, что добраться в эти места нелегко. Люди называют могилы священной землей и уверены, что если оставить на них что-нибудь для мертвых, то те непременно получат это подношение. Мора заберет его и отнесет им.
— Никто не знает…
— Кто-нибудь всегда знает, доктор. Но я был бы счастлив, если бы только вы оказались тем единственным человеком, которому об этом известно.
— А не кто-нибудь из деревни? Не ваш сын?
— Если есть люди, которые об этом знают, то они никогда не скажут, что именно им ведомо, так что их трудно отличить от тех, кто просто притворяется, будто знает что-то. Теперь-то уж наверняка кто-нибудь должен был догадаться. Нет, не то чтобы понять, что это именно я, но догадаться кое о чем был должен. Однако люди по-прежнему продолжают оставлять там разные вещи, а я все еще приношу их сюда. Вы ведь не скажете моей жене, доктор? Не скажете, правда?
Но просить об этом ему не было нужды. Меня давным-давно научили, что некоторые услышанные истории следует тщательно хранить в глубинах своей души.
Люди, которые говорят о смерти моего деда, в первую очередь вспоминают тех мальчиков из Здревкова, тела которых разнесла на куски противопехотная мина, взорвавшаяся у них под ногами. Мне говорят, что на каждом так называемом докторском завтраке старые врачи непременно пьют за моего деда. Мне с восхищением рассказывают, как этот старый, худой, изможденный человек с серым от усталости и тяжкой болезни лицом, не сломленный этим недугом и скрывавший его от всех, точно некий позор, бросил все и поехал за четыреста миль. Он должен был хотя бы попытаться спасти этим мальчикам жизнь. Тот факт, что они все-таки не выжили, в этих рассказах не фигурирует. Я каждый раз обращаю на это внимание Зоры, когда она в панике звонит мне из Цюриха, из своего неврологического института или откуда-то еще, в любой час дня и ночи. Теперь это случается все чаще и чаще, поскольку ее сынишка достиг того возраста, когда ему кажется, что любую вещь лучше всего прятать в собственном носу.
Старым докторам, разумеется, ничего не известно о пакете с пожитками деда, о том, что я привезла его домой, бабушке, через два дня после похорон. Он стоял на столе в течение тридцати дней, словно какая-то часть моего деда по-прежнему была с нами, будто он сам сидел себе спокойно в холле за столом и, кроме семечек подсолнуха, ему больше ничего не было нужно. Сделав поправку на любые неправильные расчеты относительно точной даты его смерти, на сороковой день бабушка все-таки вскрыла пакет, привезенный мною из Здревкова, но прежде она достала из-под подушки деда, лежавшей рядом с ее собственной, шелковую пижаму мужа и убрала из прихожей его сабо. Тем вечером я вернулась из больницы домой и впервые увидела бабушку вдовой моего деда. Она тихо сидела в его зеленом кресле и держала на коленях вещички супруга, сложенные в большую миску.
Я пристроилась на скамеечку возле нее и стала смотреть, как она перебирает эти вещи. Моя мать тоже сидела рядом. В течение долгого времени никто из нас не произносил ни слова. Мы с матерью неотрывно следили за руками бабушки, за ее изящными пальцами, украшенными крупными перстнями.
Потом бабушка вздохнула и сказала:
— Пожалуй, нам пора выпить кофе.
Моя мать пошла его варить, позволяя бабушке делать ей сколько угодно замечаний и без конца давать бессмысленные указания:
— Не ставь кастрюлю на эту полку! Ради бога, режь на доске!..
Разумеется, я никому ничего не сказала о той хижине в заброшенной деревне, о крошечной комнатке, освещенной огнем очага, сломанном столе, бочонке, полном монет, ковре из сухих цветов, рядах кувшинов, бутылок, горшков — об этих опустевших сосудах-подношениях, глиняных, фарфоровых, стеклянных, каменных, с прилепленными воском крышками, пробками и затычками, с горлышками и носиками, покрытыми паутиной. Я ничего никому не говорила о том, как огонь в очаге отбрасывал странные тени и высвечивал бока этих сосудов и все они, эти кувшины и бутылки, что-то пели. Не сказала я и о бесчисленных изображениях Биса, свернутых в трубки, точно древние папирусы, и стоявших у стены. Я никому не рассказывала, как пообещала хранить молчание, потребовала в ответ того же, опустилась в этой комнатке, которой для всего остального мира и не существовало вовсе, на колени и втайне вскрыла тот заветный пакет.
Я обнаружила в нем бумажник деда, его шляпу, перчатки и докторский халат, аккуратно сложенный
