повернула голову и приоткрыла веки.
В комнате было почти темно. Матовый фонарь на ночном столике тускло светил.
Кромуэль, ступая на носки и вытянув руки вперед как слепой, медленно подвигался к туалету. Она не шевельнулась, не крикнула. Только пальцы ее, сжимавшие револьвер, разжались.
Кромуэль остановился, раскрыл шкатулку, потом выдвинул ящик секретера и стал быстро засовывать что-то в карманы.
Она дышала ровно и спокойно. Он обернулся, испуганно взглянул на мать бегающими, косящими от волнения глазами.
«Он косит, — подумала она отчетливо и спокойно, как о чужом. — Я никогда не замечала раньше, что он косит».
Будто сейчас единственное, что занимало ее, был вопрос о том, косит ли Кромуэль или нет.
В гостиной потух свет, дверь в коридор тихо закрылась.
Тогда она встала и подошла к туалету. Она не совсем еще верила. Может быть, он пришел просто взять книгу. Но шкатулка была пуста, и деньги из ящика исчезли.
— Вор, — сказала она громко. — Кромуэль вор, — и прислушалась к звуку своего голоса.
Она увидела в темном зеркале свое бледное, сразу постаревшее лицо и с отвращением и страхом отвернулась.
— Мать вора. Я мать вора.
Она вспомнила, как несколько лет тому назад присутствовала на скандальном процессе. Молодой человек из хорошей семьи обокрал банк. Весь Лондон сбежался в суд. Мать вора, старая женщина в трауре, не переставая плакала. Его приговорили к десяти годам тюрьмы. Было жарко и скучно, и она жалела, что пошла. Тогда ей казалось, что все люди разделены на две части — на честных и преступников. И между ними непереходимая пропасть. Все, что касалось преступников, было отвратительно и неинтересно. Никогда, ни на одну минуту она не задумывалась о них. Ей даже не было жаль плачущей женщины в трауре. Разве можно жалеть мать вора?
— А теперь Кромуэль — вор, — повторила она. — Вор.
Уже не было пропасти, все смешалось, он уже был по ту сторону, среди преступников. И она, его мать, была там же. Он ее сын. Он сын Джеймса.
— Какое счастье, что Джеймса убили, — прошептала она и заплакала.
Что делать? Что теперь делать? Она плакала долго, пока не ослабела от слез. Ничего сделать нельзя.
«Завтра мы уедем в Лондон, — решила она наконец. — Завтра утром я поговорю с ним. Надо дождаться утра, успокоиться. Ведь все равно теперь ничего не поправишь». Если даже никто не узнает, если даже его никогда не будут судить и не сошлют на каторгу. Он все равно навсегда останется вором. И она никогда не забудет, что она мать вора.
Она снова легла. Натягивая одеяло, она коснулась своей голой груди и с гадливостью отдернула руку, будто дотронулась до жабы, так противно ей было ее собственное тело.
Лиза открыла Кромуэлю. Он вошел быстро, будто за ним гнались, и запер дверь на два поворота. Они стояли друг перед другом, растерянные и бледные.
— Принес? — спросила Лиза, и голос ее сорвался от волнения.
— Вот, — он протянул ей длинную нитку жемчуга и стал вытаскивать деньги из кармана пиджака.
— Подожди, Кром. Куда я их положу? Пойдем ко мне. Там отдашь. Сними пальто.
Он послушно засунул смятые бумажки обратно в карман.
Лиза пошла вперед. Жемчуг, как четки, свисал с ее руки.
— Тише. Коля уже спит.
— Спит? — переспросил он с верхней ступеньки.
— Ну да. Спит. Ты не понимаешь? — она через плечо посмотрела на него. Он поднимался медленно. У него было совсем новое, усталое и покорное лицо.
Лиза зажгла свет.
— Садись на диван, Кром. Тебе тяжело было?
— Да, тяжело. Но я думал, что будет еще тяжелее.
— Она не проснулась?
— Нет, она спала. Она даже не пошевельнулась во сне, — он замолчал на минуту. — Но завтра она все равно узнает, — сказал он как будто рассеянно.
Лиза села рядом с ним. Ей хотелось утешить, успокоить его. Нет, ей не утешать его надо. Нет, ей надо, необходимо что-то сказать ему. Но что? Что?
Он встал, выложил из кармана на стол деньги, серьги и кольца.
Лиза даже не повернула головы, не взглянула на них.
— Кром, послушай, — она сжала руки на коленях. — Кром. Знаешь, мне кажется, тебе не следует ехать в Россию.
— Почему?
— Я не знаю. Но не надо. Не поезжай. Я боюсь за тебя, Кром, — прошептала она. — Я боюсь за тебя, — повторила она, и эти слова вдруг объяснили ей все: и волнение, мучавшее ее весь день, и непонятный страх. Все стало ясно: она боялась за Кромуэля. Она не понимала еще, какая ему грозит опасность, но знала, что эта опасность уже совсем близко.
Она встала, подошла к нему.
— Кром, тебе не надо ехать. Кром, все еще можно поправить. Ведь твоя мать спит.
Она быстро собрала деньги и драгоценности со стола.
— Возьми, возьми все это. Отнеси домой. Иди домой, Кром. Никто ничего не узнает. Иди домой.
Он удивленно смотрел на нее.
— Что ты говоришь? Разве не ты сама…
Она взяла его за руку.
— Кром. Я тебя прошу. Иди домой, Кром. Ну да. Я сама уговорила тебя. Но я тогда не понимала. Тебе не надо. Нельзя. И зачем тебе Россия? Ведь ты англичанин. Кром, возьми жемчуг, возьми деньги. Иди домой.
Он покачал головой.
— Перестань, Лиза.
— Кром, я тебя умоляю, иди домой.
Она старалась засунуть деньги в его карманы. Он взял ее руки в свои и, нагнувшись, заглянул в ее глаза.
— Так не ведут себя храбрые женщины.
— Если ты любишь меня, Кром, я прошу тебя.
— Именно оттого, что я люблю тебя. Теперь все равно поздно. Я все равно уже погиб. Я вор. Единственное, что мне осталось в жизни, это ты.
— Кром, но ты не подумал. Ведь тебя могут убить в России.
— Но ведь и тебя могут убить. Мы будем вместе. Я очень несчастен. И я совсем не так дорожу жизнью.
Он обнял ее.
— Поцелуй меня, Лиза. Не будем говорить об этом.
Она подняла к нему лицо, увидела его светлые, еще совсем детские глаза и, задыхаясь от нежности, страха и жалости, почувствовала на своих губах его горячие губы. И вдруг сквозь поцелуй, сквозь стучащую в ушах кровь, сквозь нежность и жалость донесся тихий шорох. Тихий, еле слышный. Лиза откинула голову назад и, все еще глядя в светлые, детские глаза, прислушалась. За дверью что-то слабо щелкнуло. И все стихло.
— Что это? — она снова приблизила губы к его горячим губам, закинула руки за его шею, слабея от
