— Мадам принимает.
…Все произошло так быстро. Мальчик в голубой куртке распахнул дверь лифта. Михновский хотел объяснить, что это недоразумение, что он зайдет в другой раз, но лифт уже остановился. Но лакей, ждавший в коридоре, уже подводил его к лакированной двери.
Из-за двери донесся знакомый гортанный голос:
— Ах так… Я тебе этого не прощу!.. Войдите.
Дверь как-то слишком широко распахнулась. Огромная комната. Всюду цветы. На одном из окон опущены шторы. Бледный дневной свет странно и неприятно смешивается со светом хрустальной люстры. У камина, глядя в огонь, стоит молодой человек, бросивший в тот вечер цветы на сцену. Теперь он в форме французского офицера.
На диване, среди подушек, румынка. На ней широкое желтое платье. Она поднимает на Михновского подведенные веселые глаза. Молча смотрит на него, словно что-то соображает. Вдруг протягивает руки вперед знакомым движением, как птица, собирающаяся лететь, вскакивает, почти бежит к нему навстречу.
— Вы! Наконец-то!
Как во сне целует он ее протянутую узкую руку. Он близок к обмороку.
— Я позволил себе… Простите…
Но она перебивает его.
— Как я рада, что вы пришли. Я так давно вас жду.
«Это недоразумение. Она принимает меня за другого. Надо объяснить…»
— Садитесь сюда, на диван. Поближе.
Она устраивается среди пестрых подушек, подбирает тонкие ноги в желтых чулках.
— Ах, как я рада.
Она, покачиваясь, заглядывает ему в лицо.
Он видит совсем близко ее глаза и снова, как тогда в театре, этот взгляд подступает к его сердцу, и ему трудно дышать. Она протягивает ему портсигар, сама зажигает спичку.
Мне холодно. Дайте мне шаль.
Он встает, берет с кресла шелковую шаль, пахнущую сладко и душно, и накидывает ей на плечи. Она поднимает длинные накрашенные ресницы, смотрит на него снизу вверх.
— Какой вы большой. Вы, должно быть, очень сильный.
Офицер вдруг отходит от камина.
— Надо велеть принести еще дров, — говорит он.
Она оглядывается.
— Как? Вы все еще здесь? Простите, я думала, что вы ушли. Вы, кажется, незнакомы?
Михновский жмет руку офицеру.
— Вы русский?
— Да.
— И офицер?
— Да, я служил…
— Ах, нет. Пожалуйста, без военных разговоров.
Она холодно через плечо смотрит на офицера.
— Ведь вы, кажется, их тоже не любите, — подчеркнуто говорит она, потом, улыбаясь, переводит взгляд на Михновского. — Посмотрите, Марсель. Он гораздо выше вас.
— Вы правы, — соглашается офицер.
Михновский снова сидит рядом с ней.
— Я видел вас на сцене…
Она кладет свою узкую ладонь на его руку.
— Оставьте. Я прежде всего женщина, а не артистка. И я так рада, что вы пришли. Так мы обедаем сегодня вместе? Приезжайте за мной в восемь. Я свободна весь вечер. Мы покутим… Весной так хочется безумств, — полунасмешливо, полумечтательно говорит она.
Надо благодарить или нет? Ища помощи, он оглядывается на офицера. У офицера бледное, расстроенное лицо.
«Что с ним? — смутно думает Михновский, — ведь все так хорошо».
— Теперь идите. Я знаю, у вас дела. Приезжайте в восемь.
Она доводит его до двери. Он снова целует ее пальцы, вдыхая душный запах ее духов.
— Но помните, вы обещаете вести себя…
— Да, да разве я могу посметь…
Она смеется возбужденно, заглушая его слова, поднимается на ноги, шепчет ему на ухо.
— Да идите же, наконец! — и снова смеется, качая головой. — До вечера.
Дома его ждал Орлов.
— Ну как? Ты был на заводе?
— Ах, нет. Я не ездил. Послушай, одолжи мне смокинг. Я обедаю с одной дамой. Как ты думаешь, пятисот франков хватит? Посоветуй, куда ее везти?
Смокинг оказался ему не по росту — короткий и узкий в плечах. Длинные руки Михновского вылезали из рукавов.
— Нет, сними, в пиджаке приличнее. Скажешь, что не успел переодеться. Оставь, очень хорошо. Она не заметит. И это все пустяки.
В половине восьмого Михновский сидел уже в такси. Кажется, надо привезти цветы? А может быть, не надо? Нет, с цветами как-то удобнее.
Кокетливая продавщица грациозно вынимала из хрустальной вазы свежие красные розы. Глядя на розы, Михновский вдруг почему-то ясно вспомнил тот вечер, когда он бросил перевод, и то, как он думал о смерти и как почувствовал, что умирать еще рано, что что-то еще будет в его жизни. Это «что-то» и есть то, что произойдет сейчас. Да, только для этого он жил все эти годы.
…Открыла горничная.
— Мадам уехала.
— Как?.. Куда?..
Горничная чуть-чуть улыбнулась.
— Я не знаю. Мадам никогда не говорит мне, куда едет.
В автомобиле он вспомнил, что надо было оставить розы. Оставить? Зачем? Не все ли равно.
Автомобиль остановился. Михновский долго смотрел на счетчик, не понимая, сколько платить. Он все еще держал розы в руках. Они мешали ему, и он бросил их на мостовую.
Орлов удивленно поднял глаза от газеты.
— Что так скоро? Видно, и смокинг не помог…
Михновский только молча махнул рукой.
Девять часов утра… Половина десятого… Десять… Михновский доходит до угла и поворачивает обратно. Еще рано, она еще спит. Половина одиннадцатого… Одиннадцать. Теперь можно. Наверно, встала.
Он стучит в знакомую полированную дверь.
— Войдите.
Она сидит у окна перед зеркалом.
— Ах, это вы. А я думала, маникюрша.
Лицо ее желто и устало. Стриженые волосы топорщатся во все стороны.
Михновский молча смотрит на нее. Господи, да ведь она некрасива. Сколько ей лет? Сорок?..
В открытую дверь белеет широкая неприбранная кровать.
— Вы вчера приезжали за мной? Я забыла сказать, что не надо. Я думала, вы сами поймете…
Она поднимает брови.
— Я должна вас поблагодарить. Вы мне очень помогли. Да. Вы пришли так кстати. У меня дело, — она хмурится, — очень важное. И все устроилось, благодаря вам.
