— Тысячу. И скорее, мне некогда. Да что тут с вами торговаться? — Михайлов сделал шаг к выходу. — Прощайте.
— Подожди, подожди, — испугался бородатый человек. — Ишь, какой быстрый. Вот деньги. Получай. Давай адрес и карту свою забирай.
Михайлов протянул ему клочок бумаги: «M-me Josephine, F-rg St. Ноnore»[68], схватил деньги не считая и выбежал из ресторана.
Дама шла уже далеко впереди, легко и уверенно ставя маленькие ноги в коричневых стоптанных туфлях. Ее угловатые плечи резко обозначились под узким черным платьем. Михайлов догнал ее. Она безучастно и растерянно смотрела перед собой, по щекам ее текли слезы. Он удивился, что она плачет — так не шли слезы к ее веселой легкой походке.
— Послушайте, — он остановился, задыхаясь от бега и жалости к ней. — Не плачьте, ради Бога, не плачьте…
— Что? Что вам надо? — не поворачивая головы, раздраженно проговорила она. — Как не стыдно приставать? Еще к русской…
— Нет, нет, — он шел теперь рядом с ней, стараясь заглянуть ей в лицо. — Я не пристаю к вам, нет. Ах, не плачьте, пожалуйста. Я помогу вам…
— Поможете? — переспросила она. — Вы не можете мне помочь.
— Нет, могу. Только не плачьте, — он наклонился к ней. — Жозетта… Жозетта де Ришвиль…
Она быстро взглянула на него.
— Ну и?
— Я знаю ее адрес.
— Ее адрес?
Она остановилась и схватила его за руку.
— Вы знаете ее адрес? Тогда идемте, идемте к ней, сейчас же.
— Это тут, совсем близко, — обрадовался он. — На St. Honore.
Но она покачала головой и взглянула на свои нитяные заштопанные перчатки.
— Нет. Я не могу идти. Я не могу показаться ей в таком виде. И шляпа, как воронье гнездо. Я умру со стыда. Дайте мне адрес.
— Это ничего не значит, — заторопился он. — Перчатки можно купить, и шляпу, и всё. У меня есть деньги. Вот! — он вытащил из кармана только что полученную тысячу франков. — Мы поедем, купим. Зачем откладывать.
Он остановил такси. Она, как будто не понимая, села в него. Она больше не плакала. Она глядела прямо перед собой, о чем-то думая.
— Как ваше имя, отчество? — спросил он робко.
— Татьяна Александровна.
— Я вам друг, Татьяна Александровна.
Она ничего не ответила, не удивилась. Он все еще держал ее руку в своей.
— Жозетта де Ришвиль, — начал он.
— Ах, не произносите этого имени, — крикнула она, вырывая руку. — Я ее ненавижу, ненавижу!
Подбородок ее задрожал, и слезы снова побежали по ее щекам.
— Простите, простите, — взволновался он. — Я не знал… Если бы я знал… Простите…
— Это ничего. Ничего. Уже прошло.
Она вытерла глаза платком и постаралась улыбнуться. Улыбка вышла жалкой и растерянной. Но все-таки это была ее первая улыбка.
— Ах, как он медленно едет, — она нетерпеливо постучала ногой. — Мы бы скорей дошли.
— Теперь уже скоро, сейчас, — успокаивал он.
— Конечно, я его любила… Или нет, не любила… Даже не знала, что такое любовь, — заговорила она быстро и отрывисто. — Я была обыкновенной женой. Но я была счастлива, — она остановилась. — Ах, я так бессвязно рассказываю, вы ничего не поймете. Двенадцатого ноября, во вторник, да, во вторник, я помню, мы поехали в «Аквариум». Сергей не хотел, но я упросила его. Мне хотелось посмотреть эту, — лицо ее стало холодным и злым, — вы знаете кого. Про нее тогда много говорили. Но мне она не понравилась. Она была худая, с громадными перьями на голове и так глупо кривлялась. Я засмеялась: «Вот так урод». И он кивнул. Только он очень пристально смотрел на нее и, когда ей подали корзину сирени и она послала поцелуй кому-то, он недовольно поморщился… А я смеялась… Мне было весело… Я еще ничего не знала. Ах, я была такая дура…
Михайлов сидел, наклонившись, глядя снизу вверх в ее блестящие сумрачные глаза.
— Уже на следующий день это началось, — продолжала она так же быстро. — Но я еще долго не замечала, не верила. Главное — обида. Как больно. Ужасно. Я даже не думала, что я такая гордая. Потом он сказал, что жить со мной больше не может, холодно сказал, даже прощения не просил и уехал. И только тогда я узнала, что такое любовь. Я часами ждала у его подъезда. А он выйдет, поклонится насмешливо, сядет в сани и громко кучеру ее адрес крикнет… Добрый он и слабый человек был. Откуда у него эта злость взялась? Верно, от нее… Потом одиночество, большевики, голод, Константинополь… Сколько лет его не видела. Жив ли он? У нее хочу узнать. Сама к ней поеду. И еще перчатки за ваш счет куплю. Вы не удивляйтесь. Мне давно все безразлично. Вам смешно?..
— Ах, нет. Ведь это теперь и мое горе, — сказал он, краснея.
Она подняла брови.
— Вам-то что?
Автомобиль остановился перед магазином.
Покупали лихорадочно и быстро.
От вида цветов, перчаток, духов и кружев и оттого, что все это покупали для нее, Татьяны Александровны, Михайлов пришел в восторженное настроение.
— Идет мне? — спрашивала Татьяна Александровна, примеряя маленькую розовую шляпу.
— Да, да. Страшно идет. Непременно возьмите ее. И шарф надо в цвет. Непременно.
Она не спорила.
— И вот эти перчатки, — советовал он, — с золотой вышивкой. Они вам счастье принесут, я знаю.
Она протянула маленькую руку приказчику.
— Эти? Хорошо. Только скорее.
В модной шляпе, светлых перчатках, с легким шарфом она казалась обыкновенной элегантной молодой дамой. Быть может, только немного красивей обыкновенного, но уже не той несчастной, строгой и прекрасной женщиной, так поразившей его в ресторане. И все-таки она нравилась ему так еще больше. В особенности трогал его розовый шарф, так нежно обнимавший ее шею, и концы его, трепетавшие, как крылья, за плечами.
Они подошли к высокому серому дому.
— Тут, — сказал Михайлов.
Она остановилась, прижала руку к груди, вздохнула, решительно вошла в подъезд и, не оглядываясь, стала подниматься по лестнице. Он постоял минуту внизу и догнал ее.
— Я лучше пойду с вами. Я могу понадобиться.
— Хорошо, — рассеянно ответила она.
— На дверях блестела большая медная доска: «Josephine. Haute couture»[69].
Мальчик в куртке с золотыми пуговицами распахнул дверь. Изящный молодой человек в визитке низко поклонился.
— Я хотел бы видеть мадам Жозефин, — голос Татьяны Александровны дрожал.
Молодой человек снова поклонился.
Мальчик провел их в небольшую жилую гостиную.
Мадам Жозефин величественно поднялась с кресла. Да, это была мадам Жозефин, а не прежняя Жозетта де Ришпиль. Все в ней было буржуазно и достойно. Волосы ее из огненно-рыжих стали черными. Ее когда-то такое «парижское» лицо с большим ртом и горбатым носом отяжелело.
