тебе дело?..
— Я ничего… Мне только показалось. Голубая шляпа совсем как твоя. И…
— Отстань. Как ты смеешь приставать, змееныш?..
Вера встает, шумно отодвигает стул и уходит, хлопнув дверью. Щелкает ключ.
— Ну вот, — огорченно говорит Владимир Иванович. — Как нехорошо вышло.
Екатерина Львовна старается казаться спокойной.
— Вера так нервна. Вы ее извините, пожалуйста. Я иногда просто не понимаю, что с ней.
— Нервы, должно быть, малокровие. И Вера Алексеевна слишком много работает.
Люка трясет годовой.
— Она? Она целыми днями пропадает. Вторую неделю все ту же блузку вышивает.
— Люка, ты опять суешься? Не довольно с тебя, что Веру расстроила?
— Она сама расстроилась. Я ничего не говорила, мама. Мне только показалось…
— Знаешь пословицу: когда кажется, тогда крестятся? Слишком ты болтлива.
Люка надувает губы.
— Хорошо. Теперь молчать буду.
Владимир Иванович прощается.
— Куда же вы так рано, — удерживает его Екатерина Львовна. — Верочка сейчас выйдет. Верочка, Владимир Иванович хочет уходить.
Но ответа нет. Владимир Иванович нерешительно смотрит на дверь спальни, потом вздыхает.
— Нет, уж я лучше пойду. Пора. Передайте, пожалуйста, привет…
Люка провожает его в переднюю. Владимир Иванович надевает пальто.
— Нехорошо обижать сестру, Люка.
Обидишь такую. Она сама всякого обидит. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, Люка.
Люка возвращается в столовую. Екатерина Львовна сидит за столом под лампой, положив голову на руку.
— Мамочка, милая. Что с тобой? Тебе грустно?..
— Ах, Люка. Разве мне легко все это видеть?..
Люка не понимает, что значит «все это», но сердце сжимается от жалости.
— Мамочка, это пройдет. Ты увидишь, как будет хорошо.
— Мама, — кричит Вера из-за двери. — Я не хочу, чтобы этот змееныш спал со мною. Пусть ночует где знает. Я ее не впущу.
— Хорошо, я возьму Люку к себе. Но ты впусти меня, Верочка. Я хочу с тобой проститься.
— Я уже легла, мне лень вставать, спокойной ночи.
Люка бьет в ладоши.
— Вот как чудно, я буду спать с тобой, мамочка…
Люка лежит на диване в комнате матери. Диван твердый и узкий, и бока болят, но Люка блаженствует. С мамой можно поговорить, мама не облает, как Вера.
— И тогда они убили ее, разрезали на куски и бросили в Сену… Ты слушаешь, мама?..
— Спи, — сонно отвечает Екатерина Львовна, — уже поздно.
Темно, тихо и тепло. Красная лампадка мигает перед иконой.
Овальное зеркало тускло поблескивает над диваном. Полосатое кресло в углу кажется гвианским каторжником. Притаился, присел на корточки, ждет, чтобы прыгнуть с ножом на горло.
— Мама, послушай.
Люка высоко поджимает холодные колени, поворачивается на другой бок, вздыхает.
— Мама, ты спишь?
На постели шуршат простыни.
— Что тебе, Люка? — спрашивает сонный голос
— Мама, послушай, не спи… Скажи, ты не знаешь… Есть такие стихи у Лермонтова — «Ангел смерти»[106]. Ты не помнишь?..
— Какие еще там стихи? Спи…
— Ах, мама, — взволнованно шепчет Люка, — я все вспоминаю и не могу заснуть.
— Глупости, перекрестись и спи. Лермонтова завтра в библиотеке возьмешь, тогда и прочтешь. А теперь спи.
Люка замолкает на минуту.
— Мама, — спрашивает она снова, — мама, ты видела, как умирают?..
— Молчи, Люка… И что за страхи на ночь, перекрестись и спи.
Тихо. Сквозь темные занавески на окне падает узкий зеленоватый луч уличного фонаря. Люка поднимает голову с подушки, всматривается в зеркало над диваном. Уличные тени, расплывчатые и смутные, скользят по темному стеклу. Страшно. Люка прижимает руки к груди. Кто это там в глубине?.. Кто?.. Кровь медленно и мучительно отливает от сердца и пальцы холодеют. Кто это?.. Неужели он?..
— Мама, — шепчет Люка, — мама, ты видела, как папу расстреливали?
— Люка, — вскрикивает Екатерина Львовна и щелкает выключателем, — Люка, что ты говоришь?..
Люка сидит на кровати и широко раскрытыми глазами смотрит в зеркало. Худые плечи вздрагивают под ночной рубашкой.
— Зачем ты зажгла свет? Зачем? Еще минута, и я увидела бы его.
— Кого?.. Что ты говоришь, Люка? Что с тобой? Выпей воды.
Екатерина Львовна наклоняется над ней, но Люка прячет лицо в подушку.
— Оставь меня. Я уже почти видела его. А теперь все пропало. Пропало.
Со смертью у Люки старые и сложные отношения. Пяти лет Люка слушала сказки про волшебниц и злых колдунов, прижимаясь к маминым коленям.
— Мама, ведь это все еще повторится? Не правда ли повторится? — спрашивала она, бледнея. — И волшебницы и колдуны? Когда я вырасту, а ты будешь мертвая. Да?
И мама грустно улыбалась.
— Разве ты хочешь, чтобы я умерла?..
— Ах нет. Но ведь бабушка уже умерла. Значит, теперь твоя очередь. Но ты все-таки, пожалуйста, поживи еще. Без тебя мне будет очень скучно.
Люка соскальзывала с теплых маминых колен, бродила по большому неосвещенному дому, пока не попадала в длинный коридор. Из коридора дорога уже одна — хотя и запретная — прямо в кухню. Люка робко толкала дверь и останавливалась. В кухне было жарко. Плита пылала красными огнями, в кастрюлях и на сковородках что-то кипело и жарилось. Синий чайник подскакивал, хлопая крышкой. Вода в нем булькала неприятно и насмешливо. Люка отворачивалась, лучше не смотреть на него. Она осторожно подходила к толстой кухарке и дергала ее за передник.
— Аксинья, расскажи про чертей.
И кухарка, помешивая что-то деревянной ложкой в кастрюльке, сейчас же начинала.
А было это, барышня Люка, давно, когда вас еще и на свете не было. А я тогда была не такая, как теперь, а красавица, загляденье, коса до пят, глаза, как звезды, сама румяная да белая. Вот и иду я однажды пройтись. Только вышла из села — гляжу, у самого леса тройка стоит, звенит бубенцами, ямщик с павлинным пером, кони быстрые, а в санях барин, чернявый, бородка клинушком, шуба тысячная и шапка бобровая. Сделал он мне этак ручкой:
— Эй, красавица, садись, прокачу.
Я было уж и ножку в сани занесла, да тут как подует ветер и с барина шапку долой. А под шапкой-то волосы курчавые и рожки торчат. Ну, я назад, перекрестилась. Только снег столбом пошел, ни барина, ни тройки. А если бы села в сани, прямехонько в ад, в пекло доставил бы меня, а там за ножки да на
