— Вау! — взвизгнула она, а потом объявила: — Меня зовут Хламидомонада, я буду для вас петь.
Что-то неразборчиво вякнул басист, и понеслась…
Разговаривать под такое сопровождение было невозможно. И слава богу. Я продолжала витийствовать. Про себя. В такие минуты в меня вселяется дух сразу всех светочей философской мысли.
— Ну, чего приуныла? — не унимался мой мороженодатель.
— Кто-кто? — переспросил он. — Ах, мороженодатель. Москвичи как-то стремно выражаются.
Я попробовала представить, откуда он. Раньше получалось. Надо только поймать сразу все, что идет от человека. Я сосредоточилась. И вдруг увидела моего спутника в средневековой темной хламиде — не то палач, не то монах. За ним маячила хоругвь, кажется, с готическим крестом. Да, это крест… Нерусский кот, точно.
— Я, детка, водитель одной важной персоны.
— Я тебе не детка! — отрезала я.
Чтобы взять себя в руки, сделала самый большой в моей жизни глоток из стакана, — почему-то именно он оказался под рукой вместо вазочки с мороженым.
— Да ладно, расслабься. А это чего у тебя? Четки? — Он углядел мои четки — можжевеловые, сорок бусин и крест — и потянулся к ним.
— Попрошу сохранять энергетическую неприкосновенность вещи, — я отвела его руку.
— А ты христианка? — осторожно спросил он. — Потрясающе!
Он уставился на меня так, будто я призналась в том, что я — привидение. Пришлось отбрить:
— Христианин на свете был только один. Остальное — языческое переосмысление. У меня на люстре года три красовалась надпись: «Я — это я». Каждое утро, просыпаясь, приходилось находить свои границы. Чтобы не слиться с фоном.
— Почему бы и не слиться? — хмыкнул он.
Хмык этот мне не понравился. Факт. Похабный хмык. Отыскала приключенье на свою голову.
Рубанула высокомерно и многозначительно:
— На то есть причины.
Василий моментально присмирел. Он тоже поднял стакан, поднес ко рту. И, кажется, стакан опустел, не наклонясь. Видать, какие-то причины и правда могли быть.
— Четки у тебя откуда? — осторожно поинтересовался он.
— Нашла.
— И подобрала? А как же насчет энергетики?
— Уметь надо считывать, — снисходительно улыбнулась я.
— Да? И ты умеешь? Слушай, а вот что ты, например, про меня знаешь?
— Я не ясновидящая.
— А какая?
— Ну ладно, — я приняла загадочный вид и всеми силами постаралась дать понять, что сосредотачиваюсь.
— Ты — человек слова, — заявила через минуту, ничем не рискуя.
— В точку! — охнул и выпучил глаза этот дебил.
За соседним столом грохнул высокий, издевательский хохот. Он прозвучал металлически, как электрический звонок, и мне подумалось: так смеются роботы. Я вздрогнула — на секунду показалось, что потешаются над моими словами. Но это было невозможно, в таком гаме даже Василий, подавшись ко мне, их слышал с трудом.
— Понимаешь, — продолжала я, еле удержавшись от своего обычного оборота «видишь ли». — Ты можешь не сознавать, но, как и все люди, ты видишь больше, чем видишь. Скажем, ты безошибочно различаешь, когда человек врет, а когда говорит правду.
— Да ну? — Хорошо разыгранное сомнение звучало в его голосе.
— Да, — дула я свое. — И давай начистоту. Мы не можем обмануть друг друга. Это нереально. Хоть на четверть секунды, но обманщик задерживается с ответом. Дрогнул голос, дернулась рука, взгляд уехал куда-то в сторону — такие вещи проконтролировать невозможно.
— Меня тут кореш кинул на штуку. В глаза смотрел, падла.
— Это ты себя кинул. Внутренне ты сразу понял, что он затевает.
Физиономия его теперь казалась мне в общем-то симпатичной.
— А в прошлой жизни ты был котом, — не удержалась, добавила я.
— Котом? — хохотнул с грустью он. — В какой прошлой жизни?
— В недавней. Еще сегодняшней.
Рядом грянул все тот же смех. Василия он, по всей видимости, беспокоил не больше, чем остальных. А я опять вздрогнула. В смехе не было ни грамма веселья. Другое было. Нервы ни к черту. Неприятное предчувствие усиливалось с каждой минутой.
И снова у меня перед глазами все немного сдвинулось, как небрежно присобаченная аппликация. Вот-вот весь этот антураж спадет, и обнаружится, что он был наклеен на ничто.
Еще раз крепко глотнула из стакана, что оказался в руке.
Взобравшись на сцену, некто в твидовом пиджаке, прервав музыку (музыка распалась на не связанные между собой отдельные звуки), поклонился и начал свое выступление словами:
— Разрешите отклонироваться!
Тотчас второй, как две капли воды похожий на первого, появился у того за спиной. Столкнув артиста со сцены, он провозгласил громко и вполне серьезно, может, даже слишком:
— Господа и товарищи! Все мы глубоко скорбим о гибели нашего друга и вожака — Антона. Он выступал здесь в первом отделении. И вот, выйдя из клуба…
Люди в зале притихли. У меня в голове отчетливо заиграло «Болеро» Равеля.
Упавший со сцены первый артист подхватил фразу:
— Выйдя из клуба, он нас покинул. И лишь знание того, что он жив, причиняет нам радость.
Зрители оживились, они поняли, что это просто номер программы. Только на лицах музыкантов проступало недоумение.
— Он ненавидел полосатые носки, — истерически закричал первый, оттолкнув соперника.
— И носил только их, будучи пленен полосами, — заорал второй, кивая головой так энергично, будто хотел стряхнуть ее с шеи.
Люди почему-то смеялись и аплодировали.
— А как сиял его череп в солнечную погоду! — прошипел артист. — За километр!
— Когда ветер развевал его пышные рыжие вихры, — добавил второй.
— Редкостного иссиня-черного цвета, — по ходу фразы голос возрастал, как у футбольного комментатора в «опасный момент».
— А помните, как он всегда стеснялся резкого слова? — истошно завопил диалектик.
— И прямо говорил собеседнику в лицо: «Редкостная свинья!» — не утихал его дубликат. — Кто таков? — вдруг крикнул он, приметив в толпе чей-то остановившийся взгляд. — Что у тебя?
Собравшиеся расступились. В луче прожектора стоял бледный субъект. Его лицо было залито кровью.
— Ни кола, ни двора! — ни с того ни с сего истерично крикнула девчушка с косичками.
— Поприветствуем, господа, Николу Нидвору, — хрипло заорал выступающий и хищно кинулся в зал. — Он вернулся! Это тот, о ком сегодня было сказано столько пламенных слов…
— Что даже камни рыдают от нашего молчания, — подтвердил второй.
