общаться. Дошло до того, что Шарон начала ругаться с моими врачами. Лекарства, которые они мне прописывали, только ухудшали мое состояние, вместо того, чтобы помогать.
Пока, в конце концов, мною не занялся новый врач, Аллан Роппер. Он работал в той же бостонской клинике, в которой я узнал в начале 90-х, что у меня нет рассеянного склероза. Роппер лечил тогда болезнь Паркинсона у Майкла Джей Фокса. Шарон прочитала о нём статью в журнале «People». Уже на первом визите Роппер попросил отказаться от всех лекарств, которые я принимал. Затем положил меня на пять дней в свою клинику и провёл все возможные исследования, какие только были известны современной медицине. В ожидании результатов прошла ещё неделя.
Наконец, мы отправились с Шарон к нему, чтобы узнать, наконец, что, бля, со мной не так.
— Я так думаю, что мы докопались до сути проблемы — говорит док. — Дело в том, что у вас, мистер Осборн, весьма, весьма редкостный недуг, причиной которого является тот факт, что у вашего отца, равно как и у матери, был поврежден определенный хромосом. И когда говорю: весьма редкостный недуг, имею в виду один случай на миллиард. Хорошая новость такова — у вас нет ни рассеянного склероза, ни болезни Паркинсона. Плохая новость заключается в том, что у этой болезни даже нет названия. Уместно было бы употребить название: паркинсонизм.
— Поэтому я трясусь?
— Именно так.
— И это наследственное? Нет связи с алкоголем и наркотиками?
— Алкоголь и некоторые наркотики обостряют то, как болезнь протекает. Но они не являются её первопричиной.
— Это можно вылечить?
— Да, но прежде я должен вам кое-что сказать, мистер Осборн. Если вы собираетесь продолжать пить и принимать наркотики, то поищите себе другого врача, мне не нужны такие пациенты. У меня много работы и очень длинная очередь, а я не хочу тратить своё драгоценное время впустую.
До сих пор ни один врач не разговаривал со мной таким образом. По его лицу я понял, что это не шутка.
— ОК, доктор! — говорю. — Я приложу максимум усилий.
— Вот и хорошо. С сегодняшнего дня вы будете принимать по две таблетки в день. Вы должны почувствовать ощутимое улучшение самочувствия.
Действительность оказалась в тысячу раз лучше. Дрожь исчезла буквально на следующий день. Я снова мог ходить. И заикался уже не так сильно. Смог даже пойти в студию и записать новую версию «Changes», на этот раз с Келли.
С тех пор, как я назвал одну из песен на пластинке «Ozzmosis» в честь Эйми, я пообещал Келли, что спою для нее какую-то особенную вещь. А она постоянно повторяла: «Почему у Эйми есть своя песня, а у меня — нет?». Факт остается фактом, что даже у Джека была своя песня «My Little Man», также на «Ozzmosis». Поэтому, я был в долгу перед Келли, кроме того, хотел ей помочь, так как она — моя любимая дочурка. Поверьте, я всех детей люблю одинаково, но Келли, так уж получилось, всегда была последней в списке.
Поэтому мы и записали «Changes» — одну из моих самых любимых вещей, слегка лишь изменив текст, чтобы подходило отцу и дочери. Получилось так классно, что я уже видел её на первом месте в рождественском хит-параде. В декабре мы полетели в Англию, чтобы рекламировать песню. Я тогда уже не пил, в соответствии с предписаниями Роппера, но продолжал пожирать самые разные таблетки. Невозможно вот так, на раз-два, перестать быть наркоманом. Можно сказать, что я ежедневно играл в русскую рулетку. В то время, я подсел на хлоралгидрат, это, наверное, — древнейшее снотворное в мире. Но и так это был огромный прогресс по сравнению с той горой наркоты, которую употреблял всего лишь несколько месяцев назад, и я уже без проблем смог выступить вместе с Келли в «Top of the Pops». Потом поехал на выходные в Welders House в компании своего ассистента Тони.
MTV разместило там съемочную команду, потому что большинство наших семейных занятий уже набило оскомину людям и телеканал старательно искал новых идей. Но и там снимать было особо нечего. У меня был квадроцикл «Ямаха Банши» с двигателем 350 см3, этакий снаряд на колесах и я часами гонял на нем по полям. Все выходные был занят исключительно этим. А в понедельник утром 8 декабря, когда «Changes» поступил в продажу, снова вывел стального коня в поле.
Этим я уже слегка поднадоел съемочной команде. Они даже не включали камеры. Помню, как слез с квада, чтобы открыть ворота, как закрыл их, когда все вошли, как вскочил в седло и погнал проторенной дорожкой и как притормозил перед съездом с крутой насыпи. Проблема с квадроциклами такова, что у них нет, в отличие от мотоциклов, ручки газа. На моём был только маленький рычаг, который передвигался взад-вперед, чтобы ехать быстрее или медленнее. Его легко можно было случайно задеть, особенно, если квад бросало из стороны в сторону. Именно это и случилось, когда я съехал с насыпи. Передние колеса попали в выбоину, правая рука соскочила с руля и ударила по ручке, движок офигел, квад вылетел из-под меня, сделал сальто назад, а я упал на траву. За одну миллионную часть секунды подумал: «Ух, не всё так плохо».
А потом четырехколёсный упал на меня.
Хрусь!
Когда я открыл глаза, у меня было полно крови в легких и сломана шея — так мне позже объяснили врачи.
«Ну, теперь уж точно умру!» — подумал я.
Можете верить, можете нет, но в этом виноваты проклятые фашисты. Выбоина, в которую я попал, была остатками воронки от авиабомбы времён Второй мировой войны. Я тогда об этом ещё не знал, но в окрестностях Вэлдерс полно таких мест. Немецкие летчики подссыкали и вместо того, чтобы лететь к большим городам, где их проще было сбить, бомбили Бекингемшир, а потом, доложив о выполнении задания, сваливали домой.
Практически ничего не помню, что было в следующие две недели. Сразу после аварии попеременно то терял сознание, то приходил в себя. Смутно припоминаю как мой телохранитель Сэм посадил меня на сиденье мотоцикла и повез по полю. Потом уже отрывками в памяти всплывает интерьер скорой и множество врачей, которые смотрят на меня сверху.
— Как вы довезли его до скорой? — спрашивает один из них.
— Посадили на заднее сиденье мотоцикла — отвечает чей-то незнакомый голос.
— Это могло кончиться параличом! Боже милостивый, у него же сломана шея. Ему крупно повезет, если он будет ходить.
— Как по-другому мы должны были вывезти его из леса?
— Вертолет уже вылетел.
— Мы не знали.
— Ну, понятно!
Потом мир стал расплываться.
Очевидно, ещё перед тем, как потерять сознание, я успел схватить врача за рукав и шепнуть ему на ухо:
— Делайте, что нужно, только не вздумайте испортить мне татуировку.
Шарон была в Лос-Анжелесе, Тони позвонил ей и передал трубку главврачу. Когда он рассказал ей обо всем, было решено, что меня переведут в хирургию.
Я был очень тяжело ранен. У меня была повреждена не только шея, я сломал восемь ребер и пробил легкие, именно поэтому они наполнялись кровью. Поломанная ключица разорвала главную артерию на руке, туда перестала поступать кровь. Какое-то время врачи хотели отрезать её. После операции меня ввели в состояние искусственной комы, иначе я бы не перенес боли. Если бы тогда откинул копыта, это был бы для меня достойный конец: всю сознательную жизнь я пытался попасть именно в такую кому. Проспал восемь дней. Потом меня начали постепенно приводить в сознание. И только через шесть дней я полностью пришел в себя. В это время у меня был самый офигительный сон в моей жизни, какой можно только себе представить. Необычайно выразительный сон, круче, чем «галлюны». Английский National Health Service обдолбил меня каким-то клёвым товаром, потому что я помню каждую мелочь, как будто это
