На каменном Иехойахим обрабатывал детали. На покрывале из козьего волоса сохла глина. Мальчики знали: когда комья рассыпятся, помощники измельчат их и очистят от примесей. Вдоль стены мастерской сохло два десятка кувшинов в бат каждый: им еще предстояло вернуться на гончарный круг. Тут же поблескивали полированными боками кувшины поменьше, не больше лога и ценой несколько лепт. Особняком под навесом стояли четыре дорогих кувшина: два рифленых с черно-красными поперечными полосами и два черных – для мирта, сделанные на заказ. Перед обжигом дед опускал эти кувшины в оливковое масло, чтобы они окрасились в черный цвет, и заставлял помощников тщательно полировать бока посуды деревянными терками, придавая кувшинам глянец.
Братья нашли деда за гончарней под навесом, пристроенной к внешней стене у леса. Это был еще крепкий мужчина лет пятидесяти, сутуловатый и мосластый. В его вьющихся черных волосах и в бороде едва змеилась седина. Рабочая эскамида открывала крепкие икры и шрам на правой лодыжке. Дед жестикулировал и басил какие-то пояснения коротышке с одутловатым лицом. Поверх синдона тонкого полотна тот носил светло-коричневый гиматий, на ногах греческие сандалии. Дед добавил в кисет незнакомца щепотку измельченных листьев сухого дурмана и наказывал вдыхать дым травы, чтобы не задыхаться при грудной болезни.
Люди считали Иехойахима своенравным чудаком. На досуге он любил приврать о далеких странах, где якобы бывал. Говаривали: в молодости он ослушался отца и подался за Иордан к ессеям. Другие утверждали: на севере у язычников он дошел до самого Великого города, а потом нанялся в отряды Варрона, тогдашнего правителя Сирии, и очищал мечом окрестности Дамаска от разбойников Зенодора: земли последнего по приказу Цезаря перешли Ироду Великому. Утверждали: врачевать Иехойахим научился у ессеев. Другие – что старый гончар хранил короткий меч: подарок сотника за доблесть.
Под навесом на полках, уложенные в аккуратные ряды на полотняные тряпки, сушились травы.
В Канне лечил грек Елисей, окончивший Александрийскую медицинскую школу, а при синагоге в Назарете – хирург. Ученые присылали к старому гончару за травами. Елисей подарил Иехойахиму таблицу соотношения крови, флегмы, желтой и черной желчи к временам года и предрасположенности к болезням, составленную по трудам знаменитого Полибия, зятя великого Гиппократа. Только чтец молитвенного дома в Назарете, фарисей Ицхак, прозванный людьми «косолапый» – при ходьбе он волочил ноги и спотыкался, словно изможденный служением Закону – недолюбливал Иехойахима. Он пенял: простолюдину заниматься исцелением – грех. Но мирился с тем, что люди с разрешения равви обращались за лечением не к Богу, а к лекарям. Иааков ходил в школу при молитвенном доме, и как-то в лесу спросил деда:
– А разве не сказано в третей книге Закона, что люди болеют, не исполняя заповедей Господа, и Господь посылает на них чахлость и горячку?
– Сказано… – пробасил Иехойахим.
– Так зачем мы ищем для них снадобья, перечим Господу? Не грех ли это?
Иехойахим хмыкнул, смекнув, чьи речи перекладывает внук.
– Но если человек выздоровеет, не значит ли, что Господь отпустил ему грехи?
Подумав, мальчик согласился.
– А, помогая больному, не помогаем ли мы Господу? Может ли грешник угодить Богу?
Йехошуа засмеялся.
– А ты, смотрю, ленив. Оставался бы дома, если не хотел идти в лес!
Иааков покраснел: от деда не утаить мысли. А Иехойахим обернулся к младшему:
– Смотри-ка! Мал, а понимает. Да и памятью Господь не обидел! В травах больше тебя смыслит, и Закон лучше тебя постиг.
У Иехойахима было пять внуков и две внучки. Никого из детей он не выделял, чтоб не обидеть других. Правда, кроме Иаакова и Йехошуа, остальные были малы, чтоб ими занимался. Иааков нетерпеливый как отец, неуступчивый в потасовках, смелый и осторожный, не помнил зла. Йехошуа, по наблюдениям деда, не обладал ловкостью брата. Но его твердость подчиняла старшего. Черные глаза таили иронию на пылкие слова брата, а наедине дед и внук могли не проронить ни слова, и диалог молчания делал их друзьями.
Иехойахим отпустил покупателя. От деда пахло травами и цветами.
– Пошли собираться! – сказал он.
Дети побежали во двор. Из дома выглянула Ханна. Мальчики бросились к ней. От бабушки пахло ржаными лепешками и козьим молоком. К сорока пяти от тяжелой работы фигура ее напоминала колоду для колки дров. Но из-под платка, обвязанного плетеным пояском, вились густые черные волосы. Загорелое лицо в мелких морщинах хранило скромную красоту, унаследованную обеими дочерьми. Ее зрение ослабело за прялкой, но это не мешало Ханне: утварь в доме была на местах, и она могла найти вещи на ощупь. Иехойахим поил жену отваром из сухого аира и делал ей горячие и холодные примочки на глаза. За большой рост она шутливо называла Иехойахима Великий.
Бывало, вечерами они с внуками слушали рассказы гончара о городах и башнях, возведенных кичливым царем во славу семьи и друзей. Агриппион, восстановленный и переименованный в память о друге приморский город Анфедон; Друзион, красивейшая башня в честь пасынка Цезаря, на волнорезе в двести локтей шириной в гавани Стратоновой Башни, переименованной в Цезарию и заново отстроенную из известкового камня; Антипатрида, город на равнине в честь отца; Кипра, изумительной красоты крепость в Иерихоне, посвященная матери…
В рассказах деда всегда появлялись новые подробности.
Давным-давно Иехойахим у городского ручья попросил Ханну напиться из кувшина. На незнакомце был выгоревший гиматий и рыжие от пыли сандалии легионера из вспомогательного отряда. Парень вел навьюченного осла и прихрамывал на правую ногу. В его черных глазах резвились веселые огоньки. Еще дважды, подпоясавшись кожаным поясом, в красной тунике изо льна и в легком, до колен, полосатом халате, молодой франт поигрывал медным ножичком с золотой рукояткой – выставленная напоказ роскошная безделушка – и под теревинфом недалеко от ручья поджидал свою застенчивую знакомую. Через месяц он прислал в дом родителей Ханны братьев, потому что еще не обзавелся в этом краю друзьями. Молодые обменялись серебряными браслетами, и Иехойахим заплатил будущему тестю мохар серебром. Он получил в приданое виноградник рядом с землей отца. В месяц же Тшири, после Дня Очищения, когда козла изгнали в пустыню и удалили грехи народа, Иехойахим привел молодую жену в дом отца по дороге, освещенной факелами. У Ханны отчаянно билось сердце, когда в темноте, в спальне, пахнувшей миртом и елеем, он коснулся ее ладони, и она поняла, что должна стать женой этого чужого огромного мужчины. Тогда он потерся мягкой бородой о ее щеку. Ханна засмеялась, и страх прошел.
Давно уже красная туника и халат перешли сыну, «молодой франт» ссутулился, и большие ладони его стали шершавыми, как пористый камень, черные же глаза потускнели, и в округе нельзя было найти дома, где бы ни было горшка или светильника, сделанного Иехойахимом. А старый гончар задумчиво вглядывался на север в сторону горы Ермон, откуда лет двадцать назад он вернулся, ведя на поводе груженого осла.
Дед приказал жене завернуть лепешки в листья смоковницы и уложить в котомки.
– Приходил Савва, торговец, – сказал он. – Днями он вернулся из Антиохии. Там говорят, десятину опять будем платить не Богу, а Цезарю…
– Порази их пророк Эллия.
– Легат Квириний приказал всех посчитать. Так Савва говорит.
– А легат выше народоправителя? – спросил Иааков.
– Выше, – пробормотал гончар и покивал. – Забыли Маковеев.
Мальчики переглянулись. Слова деда таили угрозу. Ханна вздохнула.
Более не мешкая, дед и внуки отправились по ложбине вдоль ручья. За поясами ножи (чтобы срезать кору молодого дуба), на плечах котомки.
Тут и там пестрели цветы, как разноцветный бисер на изумрудном бархате. Иехойахим, походя, напоминал внукам знакомые травы и задерживался у неизвестных: объяснял, когда и где их лучше искать и собирать. Дед показал внукам белую омелу, паразитом вцепившуюся в развилину старой сосны. Желтовато-зеленые цветы омелы почти осыпались. Иехойахим объяснял, как из ее листьев готовят настойки, чтоб изгонять беса из одержимых. Рассказывал с иронией, и мальчики не поняли, шутит дед либо говорит правду.
