Помню младшую сестру мамы, тетю Тамару. Красавица в золотистом солнечном сиянии. Я догоняю Андрея и тетю вверх по горке. Мы идем в парк кататься на каруселях.
Тетя Тамара умерла в тридцать и похоронена под Архангельском.
Братья мамы, дядя Витя и Юра. Водители грузовиков. После армии за «мерзавчиком» и немудреной закуской, в кружок за забором у Ярославского вокзала они «решали» нашу с братом судьбу. Отец оказался тут случайно. К тому времени он женился в третий раз, на дочери академика, и перебрался в Москву. Отец делал озабоченное лицо, говорил невпопад и хотел казаться своим. Нам было хорошо с дядями. Наше детство и юность с Андреем прошла без этих простых мужиков. И не умели мы объяснить им…
А помнишь, брат, как отец, пьяненький, зашел в комнату, где мы спали на диване, и единственный раз на моей памяти обнял нас, уткнувшись головой в изголовье. Он бормотал что-то ласковое, а мы боялись шелохнуться, чтобы продлить эту сладкую минуту! Как подростками ждали его в выходные, а он не приходил. И на следующие выходные прощали ему уже знакомое у других взрослых пренебрежение нами. Выключив свет, чтобы ничто отца не отвлекало, ставили ему лучшие наши и дорогущие виниловые пластинки «Deep purple», «Led Zeppelin», «Queen» и «Pink Floyd». А когда я заболел желтухой, и меня хотели отчислить из спортшколы, отец, корреспондент партийной газеты, пришел на тренерский совет защищать нас. А мама понесла в ЦК наши грамоты и твой почетный диплом за успехи в спорте от правительства республики.
Помнишь, под Новый год, мама уносила к себе огромную кадку с деревом японской розы: роза тремя ветками занимала полкомнаты. Обтесывала топором комель и вставляла елку в крестовину. Елка пахла лесом, морозцем и Новым годом. Мы наряжали ее стеклянными шарами, самолетами, ракетами, белочками, медведями и совами на железных прищепках из старого чемодана в кладовке. Рассаживали игрушки по душистым колючкам, а у крестовины, обложенной ватой, как снегом, ставили румяного Деда Мороза в красном кафтане и с посохом. На стеклах лед с мороза, снежинки и елочки. А если подышать на ледок и поскрести ногтем иней, в глазок заглянет зимний сад с яблоневыми, сливовыми, вишневыми, черешневыми и грушевыми деревьями. Заглянет любимое абрикосовое дерево. Абрикос замерз в год, когда мы уехали в Александров к бабушке: мы пошли в школу, а мама поступила на заочное отделение политехнического института (всю жизнь мечтала быть учительницей!). Заглянет черная виноградная лоза на железных трубах, как змеи на решетках, и завиднеются голые прутья малинника в наш рост, зачернеют грядки клубники и огород под картошку. В единственный выходной мать заставляла нас ковыряться в земле после изматывающих тренировок. На зиму мама покупала польскую картошку. Но по привычке послевоенного поколения упорно приучала нас к земледелию. А там затемнеет каменный сарай. Помнишь, я зацепился за стену сарая тростью, найденной среди старых вещей. И вот лежу навзничь с «ножнами» в руке. А на стене поблескивает клинок. Его у нас обманом выманили старшие пацаны.
В саду черно-рыжий пес Шарик. Он вспахивал огород конурой, привязанной к цепи, а на собачьи свадьбы обрывал привязь любой толщины. В шесть лет осенью я швырнул в пса яблоком. Весной хотел погладить Шарика, но пес зарычал и прижал зубами мою ладонь, подержал… и, поучив, отпустил. После этого мы подружились. Пока Шарик лаял на прохожих, мы обнимали его за лохматую шею, гордые его дружбой.
А помнишь, соседей через улицу, двойняшек Олега и Игоря: один русый, другой рыжий, – старше нас на три месяца. Их мать, тетя Аня, заставляла братьев «наводить порядок». Игорь путал слова: «Я тебе завтра давал…» А вечером у костра ты боролся с Олегом. Их отец, дядя Боря, на корточках покуривал папиросу. Мы подрались с братьями.
Под новый год ты улетел на соревнования в Минск, а я – в Кропоткин. Вернулся за три часа до самолета в Москву, чтобы лететь на сборы. И радовались, что я успел.
А прощание на вокзале у поезда, когда впервые меня не взяли в команду…
Зимой мама грела нам одеяла, поочередно распяв их на горячей «голландке» с изразцами. А потом на этой печке мы прятали деньги: копили на наши первые джинсы.
Мама все переживала в себе. Плакала и курила в поддувало после предательства отца, а мы ласкались к ней, чтобы утешить. На нашу ювенальную грубость она так поджимала губы, что лучше б наорала!
А помнишь, как в песке у калитки мы пудовой гирей давил муравьев, а они, как ни в чем ни бывало, выползали из-под железяки; как «пушкой» – зажатый с одного конца железный стержень шариковой ручки (были такие толстенные!) – прожгли скатерть и занавеску и драили квартиру, чтобы задобрить маму, когда она придет с работы; как жестоко дрались между собой; два года ходили после тренировок через двор многоэтажных домов, тут нас поджидала шпана. Мы могли свернуть, но не сворачивали. А студентами, в два часа ночи в модных туфлях на косых каблуках, шли домой с вечеринок через полгорода: месяца на три мы «завязали» со спортом и не было денег на такси. Туфли из Еревана нам с соревнований привез лучший друг Вовка Неврянский.
А моя первая любовь. Перелеты через всю страну: Воронеж, Тбилиси, Киев…»
Еще Наташа передала записку: «Лучший роман всегда впереди. Жаль, что я не успел его написать. Не забывай моих!»
Той же зимой на электронную почту Андрея от Серафима пришло сообщение. Каланчев писал, что выхлопотал небольшой приход под Челябинском. Места живописные. Рядом красивейшее озеро Увильды. Но много татар. У Каланчовых свое хозяйство: досталось от покойного батюшки: после смерти отца его дети все распродали и забрали мать в город. Саша очень довольна на новом месте.
Аркаша взял академотпуск и ушел в армию. Алена долго плакала. Теперь учится и на выходные привозила знакомиться молодого человека. Он врач. «У них серьезно».
Татьяна Васильевна год болела. Не знакомая с Каланчевыми, узнав, что у тех наладилось, перекрестилась и сказала: «Слава тебе Господи!»
