дозорных.
– Римляне! – едва пошевелил губами Иааков. Петр отрицательно кивнул:
– Нет! Видишь, внизу солдат рубит кусты. Прислонил к дереву здоровенный серп. Это махейра. Отец говорит, такие мечи римляне не носят. И гляди, у ближнего часового на запястье двойная секира висит. Лаброс называется. Это точно не римская.
– Тихо! Услышит! – прошептала девочка. Солдат, смуглый и страшный, в панцире походил на гигантскую черепаху, вставшую на дыбы. Он покосился на шуршание в кустах, зевнул и отвернулся. Через мгновение дети, ломая кусты, улепетывали.
На тропинке они переводили дух и значительно переглядывались.
– Сегодня в деревне казнили смутьяна! – глотая слова, проговорил Петр. Он отер ладонью потное лицо. – Приколотили к кресту. Приказ четверовластника. Остальных на суд. Хотите, покажу!
Мирьям побледнела. Иааков потянул за локоть нового приятеля. Йехошуа и Мирьям переглянулись: остаться было страшнее, чем идти. И они отправились за мальчишками.
– Это Петр велел вас позвать, – сказала Мирьям. – Солдаты сегодня пойдут в город.
У края неба кривой саблей блестела река. Иааков и Петр уже скрылись за холмом.
– Я дальше не пойду! – сказала Мирьям.
– Тогда жди. Я вернусь.
Сухая трава колола стопы Йехошуа. В седловине холма что-то темнело. Иголки ужаса вонзились мальчику от пят до макушки. Все вокруг посерело, словно под пеплом.
Из-за покатого склона свежетесанный крест с потеками смолы и грубыми заусенцами от топора будто кренился и все не падал. На кресте обмяк обнаженный человек. Его запястья, прибитые к перекладине, черным налетом облепили мухи. Кровь на ранах запеклась и забурела. Чтобы сухожилья на запястьях не лопнули от тяжести тела, локти прихватили к перекладине бичевой. Кожа вулдырилась от солнечных ожогов на плечах и груди. Грязные космы закрывали лицо. Откуда-то доносился тоскливый вой.
– Когда его схватили, – услышал мальчик над ухом шепот, – он ранил двоих солдат кинжалом. Только десять человек повалили его на землю!
– Римляне! – сказал Иааков. – Прячься, а то прогонят.
Йехошуа присел за куст чертополоха.
Крест врыли у дороги. Милостью палачей смертник видел дол и волю.
У креста под тентом из полосатых солдатских плащей на копьях и дротиках маялись два служивых. Сидя на земле, они поочередно приложились к глиняной фляге. Подле них белели накидками три женщины и трое мужчин в головных платках. Одна плакальщица о чем-то просила сердитого солдата и показывала рукой на солнце.
Солдат подошел к кресту. Ноги распятого, связанные у лодыжек, были вывернуты выше колен: ему перебили бедренные кости. Йехошуа вздрогнул: человек приподнял подбородок. Его черные губы раздулись от жажды, глаза затекли на распухшем лице. Но он все еще жил! Солдат вынул меч, и ударил распятого под левый сосок. Несчастный дернулся и испустил дух. По внутренней части бедра потекла струйка. Мухи взвились, и тут же прилипли к свежей ране. Плакальщицы завыли. Солдат травой отер лезвие и вложил меч в ножны. Его товарищ уже собирал вещи. Мужчины опустили крест и принялись отвязывать тело. В деревне взвыла собака.
Дети пошли прочь.
Очнулся мальчик дома. Оранжевое солнце сползло к дальней крыше. Мирьям, расставив колени, молола зерно в каменной ступе: шабат шабатом, а домашние дела никто за нее не сделает,…если их делать тихонько, когда никто не видит.
– Где отец? – спросил мальчик.
– В собрании. Приходили от Пинхаса…
Йехошуа сделал несколько жадных глотков из ковша.
– Сюда идут солдаты! – выдохнул он и побежал к молитвенному дому.
Ветер уносил в пустыню соленые брызги прибоя. Альбатрос, недвижно балансируя на ветру, оглядел вечные пески, а за струйками дрожавшего воздуха – зеленые пятна оазисов, деревушку у реки на краю окоема, огромный город на побережье, и заскользил к морю.
Грузно ступая и шумно отдуваясь, Вителий Скавр, хлеботорговец и судовладелец, совершал утренний обход дома в пригороде Александрии.
Скавр растолкал домашних рабов. И те, почесываясь и ворча на хозяина, – неймется спозаранку! – разбрелись по закуткам до нового окрика. А Скавр поднялся на второй этаж к жене и дочерям.
Заря окрасила в розовое шелковую обивку стен и тюлевые пологи над перинными ложами девушек, а свежий бриз шевелил занавесы на широких окнах в перестиль, где над цветами уже колдовал молчаливый старый грек. От садовника пахло розами, и дочери Скавра любили его.
Хлеботорговец вздохнул. Старшей шестнадцать, а достойного жениха нет. У полога младшей улыбнулся. Эта не завянет первоцветом!
В маслодавильне рабочие уже наладили пресс. А в печи пекарни бушевал огонь, и Скавр остался доволен усердием людей. Поболтал с пекарем Иссой, жившим с семьей в таберне при особняке. Исса помнил еще деда Скавра молодым центурионом в отряде Гая Юлия, помогавшего мятежной царице. Старый египтянин в фартуке и нарукавниках, коричневый, как высохшая кожа, предположил: засуха на юге «царства», как он называл Африканские провинции, вздует цену пшеницы. Именно это хотел услышать Скавр: он приберег два амбара зерна для перекупщиков императора.
Он обошел таверны арендаторов. Не из корысти он приютил в своем доме умельцев, а из любви к чужому процветанию. И люди ценили его заботу.
Скавр навестил приболевшего краснодеревщика Симона: его таверна единственная выходила в дом. Вся мебель Скавра, восхищавшая гостей, рук Симона. Оба сына мастера почтительно стояли в дверях, пока Скавр, удержав захворавшего друга, желавшего стоя приветствовать патрона, сидел у постели больного.
Скавр искупался в бассейне с мраморными рыбами по четырем сторонам бортика. Запил хлеб с маслинами разбавленным вином. И, укрыв легким одеялом ноги, улегся читать почту.
Сегодня было единственное письмо – от клиента Скавра Трифона. По поручению патрона тот отправился в прибрежную Финикию узнать о перевозках на галерах Скавра попутных грузов на обратном пути из Италии.
«Любезный друг, отсылаю тебе сведения о ценах на товары и перевозки».
Хлеботорговец внимательно изучал приложенный клиентом перечень внизу свитка в римских динарах, аттических драхмах и тирских дидрахмах за литры и таланты веса. Остался доволен дотошностью товарища. Отхлебнул вина и вернулся к началу свитка.
«Торговля на всем побережье идет бойкая, и попутные грузы для твоей флотилии найдутся в любом пунейском порту. Склады Сидона и Цора в этом году переполнены. Стоит лишь посмотреть с прибрежных скал на обе гавани Цора. В глазах рябит от парусов. Сердце сжимается от величия этого города. Тут хватит работы оборотистому человеку. Слоновой кости в избытке, она в три цены ниже прошлогодней. Мачтовый ливанский кедр, строительная древесина из ермонского кипариса и башанский дуб с восточного берега Галилейского озера для весел местных и беритских мореходов желанный товар. Серебра, железа, свинца и олова из бетикского Тартеса вдоволь. Аравийские купцы нагнали скота и особенно много строевых лошадей. Говорят о новой войне.
Интересующие тебя Галилея, царство Ирода Антипы, и римская провинция Иудея в этом году отправляют свою пшеницу в Рим и на прибрежные острова. Местные перекупщики заинтересованы в перевозках в Африку деревянного масла, меда, оливковых ягод и бальзама по твоей цене. Ибо своего флота у них нет, а прибрежной дорогой вдоль Великого моря развелось невиданно разбойников из кочевых племен. Но местные торговцы подозрительны к иноверцам. У них вина в изобилии, а на холмах галилейских тучные стада овец. Мне довелось углубиться в страну, о чем я поведаю ниже. Но и вино, и шерсть уступают по качеству хелбонскому вину и белой шерсти из Дамаска. Тут ее выделывают иначе.
Как ты знаешь, в портовой Кесарии иудейской мой брат крупно торгует. На званом обеде он
