а спасать Церковь.
– Ну вот, договорились о политике! – сказала Саша. – Вы перечитайте православных философов. Я думаю, батюшка разрешит воспользоваться своей библиотекой.
Серафим покусывал ус.
– Конечно, берите! – сказал он. – Но мне кажется, вы упрямец и не отступите от своего. Вам нужно время, чтобы разобраться в себе.
– Разве в Нагорной проповеди не достаточно сказано, для тех, кто хочет услышать? Послушайте, как люди провозглашают, что нет ничего более твердого и заслуживающего доверия, чем их религиозные догмы. А потом проверьте, как они живут: вам трудно будет предположить, что у них была хоть малейшая вера в Бога. Все усилия русского богословия сводятся к тому, чтобы укрепить над толпой авторитет не Бога, а Церкви. Отсюда нынешний интерес государства к Православию. Такая вертикаль выстраивалась веками! Но к чему, отвергая разум и уподобляя собрание в церкви стаду дрессированных шимпанзе, хитроумными формулами объяснять веру? Что Булгаков, Леонтьев и Зеньковский добавили к Евангелию, чего там нет? Детям сначала объясняют, кто Иисус, а потом разрешают молиться. Ибо слепая вера – это фанатизм, дело случая, и можно верить в фонарный столб, ходить в синагогу, мечеть, костел, и под влиянием другой культуры отстаивать любую веру. Фанатик подменяет веру страхом. А любовь из страха – та же корысть.
Отец Серафим помусолил ус и проговорил:
– Возможно, кое в чем вы правы. Но очень мудрено все у вас. Напихано отовсюду без разбору. Вы за институт церкви для слабых людей, но для себя самого церковь как институт отправления религиозного культа и хранительницу веры – отвергаете. Отводите ей роль лишь помещения, где можно молиться. Следовательно, считаете себя лучше тех, кто принимает обряды веры. Это типично интеллигентская позиция к официальной церкви. К ее якобы имперским претензиям на руководство миром. Этой позиции лет сто! Наперекор формуле: «Русь православная, власть самодержавная!» Тогдашняя реакция на затянувшуюся попытку церкви сдерживать развитие знания. Вне веры объяснений веры много. А для верующего человека эти пояснения – смертный грех: гордыня! Вы против слепого шараханья к Богу, и сами же протестуете против формул и зауми философии. Разберитесь в себе. Без философий и протестов. Мир быстро меняется. Но вот вы читаете Платона и вам понятно. В «Ветхом Завет» находите ответы на свои мысли. Потому что суть человека не меняется. Он любит, ему больно, он боится смерти. И кто-то должен его утешить! Лучше Церковь с ее огромным опытом, а не Горьковский Лука, или еще кто-нибудь. Согласитесь, все же самый большой опыт борьбы с грехом, развратом и пороком накоплен Церковью, а не одним, пусть даже очень умным человеком.
Церковь это душа человечества, со всеми противоречиями, как внутренняя суть человека. Хорошего в ней больше, чем плохого. Иначе она не простояла две тысячи лет. Возможно, Бог не таков, каким мы Его представляем. Возможно! Но пока люди верят в Него, мир имеет для них смысл. Возможно, девять из десяти пришедших в церковь, как могли бы, исправили б иконы по своему разумению. Но, если они пришли к Богу искренне, им не важна фотографическая точность, о которой вы печетесь. Им важна вера в Бога. Приспособленцы в церкви были и будут. Но ее лицо – люди, которые ей честно служат. И православная наша вера, русская, она самая хорошая, веселая! И слабого облегчает, уныние просветляет, и малым радость, как писал Шмелев. В России: в иконах, в церковном убранстве и вековых обрядах наша культура, наша душа. Не для себя. А чтобы Христа порадовать! И священники хранят душу церкви такой, какой нам ее дал Спаситель, чистой, без примесей. А если каждый начнет умничать, тут и конец вере!
– Не стоило мне в вашем доме…
– Пустяки. Не такое приходится слышать. Вы думающий человек. А думающий человек во что-то все- таки да верит. Но вы сами сказали: разумом веру не постичь. Формально Толстого отлучили от церкви за главу из «Воскресения». В ней говорится о богослужении и таинстве причастия. А фактически его отлучили за гордыню, в которой он не раскаялся. История церкви трагична. А те, кто ей служат, плохие или хорошие, всего лишь люди. Не судите их строго. Ты-то что отмалчиваешься, безбожник? – весело спросил Серафим. – Расскажи ка нам что-нибудь про своих буржуинов!
– Мещанский рай там. Брат знает. Сбежал! Они боятся любить! В русском смысле! А без любви – человек калека. Поэтому и с Богом у них заморочки. Если ты об этом, Серафим. Для них Бог – что-то полезное, как карандаш с резиновым набалдашником: хошь – пиши, хошь – стирай.
По сути, вы говорите о том, что там давно произошло. О реформе церкви! На Втором Ватиканском соборе, кажется, они отменили латынь, чтобы была понятна служба. Священников развернули лицом к публике. Втрое укоротили литургию. Тогда за реформы ратовал Иоанн Павел, а против – епископ Марсель Лефевр из швейцарского Экона…
– Помер уже, – подсказал Валерьян.
– Так вот, теперь у нас, я слышал, епископ Кирилл во время службы отрывок из Евангелия на русском читает, а не на церковно-славянском.
– У него толковые воскресные проповеди по телевизору, – сказал Валерьян.
– Спор, переводить или нет нашу службу на русский, надо понимать, наверху идет давно. Но не переживай, Серафим, – сказал Андрей. – В их газетах пишут, что католики скоро простят раскольников. И все будет по-старому. Люди рано или поздно устают от реформ. А у церкви – ясно выраженное социальное учение и традиции социального служения. Надеюсь, нашим хватит ума не ходить кругами и не повторять их ошибок.
– Вы б женились! – сказала Саша. – Тогда на многие вещи иначе смотрели! Вся ваша философия от того, что вы никого не любите! Люби и веруй! – все, что нужно человеку, кроме хлеба, одежды и крова. Ты, Андрей, чужой везде: дома, заграницей. Валера – мается. А если бы вы по-настоящему любили кого-нибудь, здесь, в России, вы бы любили все русское! И иначе смотрели бы на наши обычаи и на нашу веру!
– Ай да попадья! – воскликнул Андрей.
Саша покраснела. Серафим, довольный, помусолил ус. Валерьян промолчал. Аркаша тихонько вышел. За ним – Алена и Никита.
…
…Серафим зашел к Аспинину после вечерней службы. Он был в рясе. Андрей все еще читал почту. Обнялись.
– Неделю назад какие-то люди с участковым обыскивали твой дом, – сказал Серафим. – Я дал им ключи, чтобы дверь не ломали. Дети за ними прибрали. В доме все на месте?
Андрей мысленно обежал углы. Обстановка у него была спартанская: диван, пара кресел. В спальне кровать. В кабинете стол и стул, сотня-другая книг на стеллажах. Ценные вещи и документы хранились у Серафима. Но у Аспинина возникло неприятное ощущение, будто его раздели догола в людном месте.
– Пошли к нам пить чай, – сказал священник.
У Серафима Аспинин зашел в интернет и на сайтах, тех, что в жесткой оппозиции к власти, пробежал написанное о брате. Там спорили о свободе слова, о защите прав человека: депутаты, политики, журналисты, студенты, учителя. Поступок Валерьяна ругали, защищали. («Популярность» брата напугала Андрея.) За всем этим уже не было Валерьяна, а был – предмет спора, о котором поговорят и забудут.
У Каланчевых за встречу выпили водки. Но настроение было как на поминках.
По телефону от матери Андрей узнал, что брата перевели из Троицкой больницы для москвичей, в – областную, имени Яковенко, и утром отправился в Мещерское.
Если бы не решетки на окнах розовых, одноэтажных бараков, раскидистый комплекс походил бы на отремонтированный дом-усадьбу знаменитого писателя, с подсобками, флигельками, гостевыми пристройками и с бородатым бюстом на высоком постаменте перед главным двухэтажным зданием администрации.
Андрея оставили дожидаться на скамейке в тесном огороженном дворике. Как не озирался он поминутно, Валерьян подошел на лужайку внезапно. В красной футболке и джинсовых шортах. Брат осунулся и показался Андрею старше их лет. Отчужденный взгляд и мелкие морщины у глаз, едва заметные борозды на углах поджатых тонких губ. Аспинины обнялись и расселись боком и облокотившись о спинку скамейки. Валерьян отложил гостинцы. Было, заговорили о матери, родственниках, загранице и замолчали.
