молитвенников общины словесные изречения – лишь символ внутреннего и скрытого смысла, который станет ясным каждому, когда он сам найдет его правильное толкование. Йехошуа не спорил. Но вывел для себя: молитвенники ничем не отличаются от ученых библиотеки: и те и другие слепо предавались науке ради науки, ничего не давая людям, которые растили хлеб, рожали детей; знания мудрецов не делали жизнь людей ни тяжелее, ни легче.
За первый год в общине Йехошуа возмужал. Кожа его обветрилась. Мужественность прибавила красоты его лицу. Молодые женщины и девицы, приходившие в лавку за травами, засматривались на юношу. Иные недоумевали между собой: что такой красавчик делает среди «убогих»?
По примеру своего учителя Филона Йехошуа часто уединялся в пустыне, где ему не мешали думать. Он помогал старшим врачевать в лавке. Безошибочно определял недуг и выбирал лечебные травы. Иных больных Йехошуа ощупывал, не прикасаясь к ним, и отпускал, заверив, что болезнь отступит. И точно – болезнь отступала.
Как-то Бенайя подозрительно спросил:
– Не от лукавого ли твое искусство?
– Лечить травами меня научил дед, – признался Йехошуа. – Прикосновением рук – мать: этот дар у нее с детства, но пользоваться им она стала лишь в Александрии, чтобы прокормиться. Ибо с продажи голубей доход не велик. Помогая больному, не помогаем ли мы Господу? А может ли лукавый помогать Господу?
Старики одобрительно переглянулись.
Первые недели в общине Йехошуа никак не мог привыкнуть к жесткому ложу из тростника. Он почти не спал на новом месте. По утрам тело его ныло. К тому же, как всех мудрецов, его донимали полчища насекомых, обитавших во всех щелях дома: клопы и тараканы. С наступлением ночи они выползали на охоту и шуршали в подстилке. С лимана слетались комары, жалили и звенели над ухом всю ночь. Спасения от них не было.
Йехошуа выкидывал старую подстилку и ломал свежий тростник. Укладывался спать не в симнеоне, а на открытом воздухе: ветер с лимана относил ночных кровопийц. Примеру новенького последовали другие мудрецы.
Чтобы не разводить насекомых на теле, Йехошуа чаще купался в лимане, полоскал одежду и черепаховым гребнем тщательно вычесывал отросшие волосы и бородку.
Зимой ему приходилось спать в лачуге. Но он продолжал закаливаться в лимане.
Бенайя ворчал, будто привычка к чистоте у юного от изнеженной знати.
С началом зимних дождей молитвенники больше проводили в духовных трудах.
После себя Иедутун не оставил записей. Йехошуа расспросил Реувена, не передавал ли мудрец рукописи общине? Парень шепотом рассказал, что после смерти мудреца молитвенники выгребли из монастыреона все свитки с его записями. В них не оказалось ничего ценного. Бенайя сам обшарил все кувшины и углы.
– Что он искал? – спросил Йехошуа. Реувен пожал плечами.
Никто толком не знал, чем занимался Бенайя прежде. В молодости он якобы управлял тесаврами богатого хлеботорговца. Тот разорился, Бенайя бежал от кредиторов и передал свои сбережения общине.
Иехуда прислуживал ему юным. Сиротой из Кариот его привез в Александрию дядя, бывший мытарь. Дядя разбогател. Стал купцом. Внезапно умер. Отдав последние лепты, Иехуда прибился к молитвенникам. Бенайя учил его Закону и беспрестанно напоминал, что того приняли в общину из милости.
– Предан старику, как собака, – сказал Реувен. – И сам, как собака. Весь в шерсти.
Йехошуа хмыкнул: действительно на руках, груди и спине Иехуды густо росли волосы, и чем-то парень напоминал маленькую пугливую собачонку.
– Бенайя глуп и ненавидит Хизкию. С Хизкией считаются все книжники Александрии.
Как-то перед сном Йехошуа поднес отрывок папируса к огню лампады, чтобы лучше разглядеть написанное. На обороте свитка ему померещились едва различимые знаки. Он повернул папирус к свету. Ничего! Йехошуа решил, что ему привиделось от усталости и снова принялся скручивать бумагу. Когда же он вновь неосторожно поднес папирус к огню, на обороте, просвечивая через священный текст, проступили знаки.
Йехошуа приблизил папирус к пламени, рискуя испортить бумагу. Это был текст! Однако стоило отодвинуть огонь, как буквы исчезали.
Йехошуа проверил другие списки, разворачивая их над пламенем. На обороте бумаги проступали письмена!
Все записи покойный Иедутун хранил в кувшинах на видном месте среди текстов древних пророков, сочинений основателей общины Итамара и Кохата, их гимнов и песен различных размеров и мелодий. Все в важном ритме. Опасаясь соглядатаев, Иедутун писал свои мысли неизвестным составом.
За несколько месяцев Йехошуа разобрал записи и расставил их в смысловой последовательности. Со стороны показалось бы, что новичок истово изучает Писание.
В одном отрывке старцы переложили место из Писания об обязанностях сынов Аароновых перед Господом о заклании жертвы для приобретения благоволения во очищения грехов их. Иедутун заложил отрывок сухой травинкой. Тут же на клочке пергамента Йехошуа прочел из Осии: «Ибо я милости хочу, а не жертвы, и Боговедения более, нежели всесожжений».
Старик думал над тем, над чем в детстве думал Йехошуа: нужны ли Небесному Отцу кровавые жертвы от тех, кого Он создал? – догадался парень.
Иедутун писал, что дикие племена пращуров уподобляли Небесного отца человеку, ибо не умели поклоняться непонятному. А коль, по их разумению, Он подобен им, верхом блаженства для Него были запахи всесожжений!
За века мысль патриархов потеснила животный опыт пращуров, рассуждал мудрец. Наслаждения дикарей стали противны духу Закона. «Ведь если Он, будучи совершенством, создал людей по подобию Своему, значит созданные Им из глины, взрослея, станут делиться с Ним духовной пищей. Но сомневаться в нужности кровавых жертв – сомневаться в Писании. Это смертный грех. Иначе глупые усомнятся во всем!»
Йехошуа осторожно спросил Реувена: говорил ли в собрании Иедутун о кровавых жертвах? Приятель не вспомнил этого.
Среди записей Иедутуна был комментарий к воскресению праха в книге пророка Даниила. «Когда бы один вернулся оттуда, и подобно Мошеаху привнес новый дух, они бы поверили в него, как в Бога, и это б изменило мир. Но если Мошеаха и пророков не слушают, то воскресшему из мертвых не поверят».
«Волшебство без веры – ничто, – читал он дальше. – Хитрость эфимеревта с ядом рододендрона убедила глупцов, будто он беседует с Богом. Хизкия перенял обряды у новых последователей Пифагора и индийских брахманов. Ночные празднества повторяют общие трапезы орфиков и персидских Митраистов. Невеждам следовало бы почитать «Горгия», «Федона» и «Теэтета» Платона, прежде чем принимать на веру «новое учение». Что нового привнес он вере народа? Ничего! «Созерцательная жизнь» в поисках истины и блага – блуждания во мраке! Если каждый станет готовиться к союзу с Ним, кто станет растить пшеницу и рожать детей? Так нужно ль новое, если старое потеряет смысл? А достанет ли старого тем, кто придет следом? Грядущие умножают мудрость бывших».
«Старик не верил в воскресенье после смерти», – понял Йехошуа. Ученые библиотеки тоже высмеивали восстание из праха тленной плоти. Но за сомнениями Иедутуна Йехошуа угадал не высоколобые препирательства Ершалаимских храмовников, саддукеев и фарисеев, а более глубокий спор: если человек не восстанет в плоти, надо ли чтить Бога? От дурного их удержит не страх пред Ним, а страх перед земным законом.
Ареопаг мудрых, догадался Йехошуа, поняв зыбкость слова, искал, как хитростью укрепить веру простачков. От соприкосновения с верованиями народов империи чистота древнего Писания замутилась в сознании слабых. Вседержитель оказался не всемогущ, а лишь равный среди равных богов, и слово Его не абсолютно. Чтобы подтвердить силу священного слова, нужно чудо. Или подобие чуда! Но обман претил поприщу молитвенников и был опасен: за обман били камнями до смерти.
