императора, в котором изъявлялось намерение установить вечную дружбу с Пруссией.
Прусский король ликовал: вот оно, чудо Бранденбургского дома, вот результаты многолетних интриг и дорогостоящих подкупов! Он срочно отрядил в Петербург камергера Гольца для ведения мирных переговоров. В инструкции Гольцу говорилось: «Они предложат… возвратить нам Померанию, но захотят удержать Пруссию или навсегда, или до заключения общего мира. На последнее вы соглашайтесь. Если же они захотят оставить за собою Пруссию навсегда, то пусть они вознаградят меня с другой стороны».
Приезд Гольца взбудоражил Петербург. Петр видел общее возбуждение, но с тупым упорством вел свою линию.
Гольц вручил императору прусский орден и объявил о возведении его в чин генерал-майора прусской армии. Петр пришел в восторг;
— Радость какая! Вот не ждал!
Канцлер Воронцов не сдержался:
— Ваше величество может с лихвою отплатить прусскому королю, произведя его в русские фельдмаршалы.
Петр не понял язвительной горечи этих слов. Он суетился, бегал по комнате.
— Вели, пожалуйста, по городу сообщить о радостном известии. Пусть из осадных пушек палят.
— Помилуйте, ваше величество! Как же можно из осадной артиллерии в городе палить? Этак половину Петербурга порушим.
— Ты думаешь? Ин, не надо палить. Тогда вот что: узнай у посла прусского, какая дама ему любезна, пригласи оную в мой кабинет и запри вместе с послом.
Воронцов только плечами пожал. Видя, как легко может Гольц обвести вокруг пальца императора, министры принимали все меры, чтобы переговоры велись при их участии.
Но прусский посол обошел их — улучив момент, он наедине с Петром рассмотрел проект мирного договора, по которому Россия возвращала все завоеванные прусские области, к притом без всякой компенсации. Гольц с торжеством препроводил мирный трактат министрам, поставив на вид, что он одобрен во всех артикулах императором. В петербургском обществе нарастало глухое волнение, министры негодовали, но что было делать? Только открытое возмущение могло изменить обстановку; но не так-то легко свергать государей; иные ж надеялись еще, что Петр сам поймет и остановится.
Надежды были тщетны. Император никого не слушал. Кроме Гольца, он взял в советники пленного шведа Гордта, ранее служившего в прусской армии. Из русских приблизил более других Льва Нарышкина и генерала Мельгунова. Оба были людьми без убеждений, прожженными циниками и низкопоклонными царедворцами. За какую-то провинность император велел их в Ораниенбауме высечь: обоих отстегали розгами, но это мало подействовало на них: ни гордости, ни достоинства в них уже не было. Нарышкин вечно ходил пьяный, грубил императрице Екатерине, отпуская бесстыдные шуточки по поводу ее фрейлин. Однажды Екатерина застала его в своем будуаре: разлегшись в сапогах на канапе, он крепко спал пьяным сном. Екатерина велела принести пучок крапивы и с помощью двух дам так отхлестала Нарышкина, что у него вспухло лицо и руки, и он два дня пролежал в постели. Впрочем, он не обиделся и на это.
С каждым днем усиливалось недовольство Петром. Вспомнили случай, происшедший после Цорндорфа. Слуга полковника Розена, привезшего известие о сражении, начал рассказывать, что русские проиграли это сражение. Его тотчас арестовали; Петр же призвал его к себе, внимательно выслушал и заявил, что и без того знает: русским пруссаков не одолеть.
Вспоминали, как в один из первых дней по вступлении на престол Петр расхвастался, что, будучи великим князем, переслал Фридриху много рескриптов Конференции по армии, о которых его уведомлял постоянный секретарь Конференции — Волков.
— И потому сии рескрипты не имели никакого успеха, — заключил он с грубым смехом.
Волков сидел ни жив, ни мертв.
Захар Чернышев получил приказ соединиться во главе 16-тысячного корпуса с прусскими войсками и в случае нужды помочь им против недавних союзников — австрийцев. В самом Петербурге велись усиленные приготовления к войне с Данией. России эта война была не нужна, цель ее состояла в том, чтобы вернуть Голштинскому герцогству Шлезвиг. Готовясь к этой кампании, Петр отправил уже в море десять кораблей под командой Свиридова. Еще шесть кораблей и десять фрегатов стояли на Кронштадтском рейде.
Воевать за Голштинию никто не хотел. Гвардия роптала. Петр, узнав об этом, пригрозил раскассировать ее. Это уже вызвало целую бурю. В гвардейских казармах всю ночь шумели, спать никто не ложился.
В канун этой ночи в Петербург приехал Шатилов. Император прочил Румянцева главнокомандующим в грядущей войне с Данией. Графа Петра Александровича эта честь не прельщала. И того довольно, размышлял он, что после столь трудной осады он взял-таки Кольберг, но несколько дней спустя умерла Елизавета Петровна, и ему ни благодарности, ни похвалы. А теперь еще повести армию в поход, который всем поперек горла стоит!
Император бешеный! Прямо не откажешься! Посылая Шатилова, Румянцев хотел повыведать, что да как, о чем думают-гадают в столице, а тогда уже решить, в каких словах отказ писать.
Шатилов поехал охотно, но и с волнением. В Петербурге — Ольга, и теперь-то уж окончательно все решится. Или навеки расстанутся, или Ольга пойдет за него. Он боялся признаться себе, что уже не так жаждет этого. Словно что-то перегорело в нем, изнемогло под грузом ожидания, напрасного томления и тоски. Нянька его часто твердила присловье: «Ешь с голоду, а люби смолоду». Видать, всякая любовь хороша в расцвете, пока не нависли над ней разочарования, обиды, каждая из которых — даже самая маленькая — оставляет неизгладимый след.
Но, впрочем, так думалось и чувствовалось ему иногда, В бессонные ночные часы, а днем он с нетерпением считал часы до встречи с Ольгой.
Приезд румянцевского офицера стал сразу известен в гвардии: видно, кто-то там зорко наблюдал за всем, что происходит при дворе. Не успел Шатилов вернуться из Военной коллегии, как к нему явились два офицера. Он знал их понаслышке: братья Орловы, бреттеры и картежники, силы непомерной и удали немалой. Знал он также, что это ближайшие приближенные новой императрицы, Екатерины Алексеевны. Разом припомнился боскет во дворце, неожиданная аудиенция… Он почти не удивился, когда Алексей Орлов, склонив в поклоне голову, обезображенную большим шрамом, передал ему приглашение гвардейских офицеров посетить их сегодня вечером.
Что же! Где как не в гвардейских казармах узнает он всего лучше то, чем интересуется граф Румянцев!
Поехали втроем. Красавец Григорий Орлов почти всю дорогу молчал, Алексей говорил обиняками, а иногда с явной угрозой:
— Войну с Данией задумали! Кровь наша будет литься не за матушку Россию, а за голштинских принцев. Императору же о том заботы нет. Пишет нежные письма Фридерику, то ли милуется с Елизаветой Романовной Воронцовой. Забывает он, что государю должно делать историю.
— Лев Нарышкин иной раз дельные вещи говорит, — зло усмехнулся Григорий. — Недавно он сказал: «Не люблю истории, в которой только истории».
Алексей захохотал.
— Верно! Без женщины какая ж история! — Он подмигнул Шатилову. — Одначе бывают интересные акциденты в истории и без женщин. Вот, к примеру, — он извлек из кармана сафьяновый бумажник и вынул аккуратно сложенный листок: — попали к нам в руки, — уж не спрашивайте, как, — письма Петра Федоровича, то-бишь нынешнего императора всероссийского, к королю прусскому. И вот, извольте послушать: «Могу вас уверить, что не искал и не буду искать дружбы, помимо вашей». Это в марте писалось; через два месяца после того, как Петр Федорович сел на престол своего великого тезки. А вот еще одно, в апреле писано, два месяца назад: «Надеюсь, ваше величество не найдете ничего, в чем можно было бы увидеть соблюдение моего личного интереса, ибо отнюдь не желаю, чтобы могли сказать, что я предпочел свое вашему».
Он спрятал аккуратно листок и злобно проговорил:
— И это пишет русский император!
— Или голштинский герцог, — в тон ему отозвался Григорий. — Однако мы приехали.
