крепко завязала бантиком ботиночный шнурок на своей сокровищнице.
— А тебя никто особенно и не зовет. Ни на каких условиях! — не очень вежливо отпарировала я. — Живи здесь, вся в цепях… с кулонами. Отличные условия. Носи сережки.
Потом, за восемь полосатых лет — то в подаче, то в отказе — я не раз случайно сталкивалась на улице с Тамарой, и у каждой из нас были свои веские основания делать каменное лицо и отворачиваться. При этом я для пущего самолюбования напускала на себя мысль, что, отворачиваясь, якобы охраняю Тамару от опасного общения с собой.
После нашего шумного, с обильным коньяком, слезами и раздачей пожиток, отъезда из России необходимость в таких возвышенных поступках и мыслях естественным образом отпала, и тьма забот эмигрантских оттеснила Тамару в дальний чулан памяти. Однако судьба обожает дотягивать сюжет до конца. Через пару лет я вынула из почтового ящика Тамарино письмо — она меня простила. После «здравствуй-как-живешь» располагались десять вопросов. Она желала подробного и обстоятельного ответа на нижеследующее: может ли ее семья въехать в Соединенные Штаты и на какую должность? Какова будет зарплата ее и мужа? Какую квартиру предоставят? Начиная с какого возраста ей дадут пенсию? Сколько? Через сколько месяцев после приезда она заговорит на английском без акцента? Стоит ли сыну закончить образование в России или уж лучше не надо? Если не надо, то в какой вуз Америки лучше поступить? Какую будут платить стипендию? Какова перспектива устройства после окончания этого вуза? Каков в Америке моральный климат, и что из мебели, белья и посуды имеет смысл везти? И может ли она в своих документах указать, что она, на худой конец, моя двоюродная сестра?
Разве я судья сестре моей?
Комиссия
Что за комиссия, Создатель…
Нас было много на челне… Но дебилов, похоже, было двое — я и он. Он — пухленький даун, хоть сейчас в учебник по дефектологии. Ушки топориком, монголоидность, как положено. Мокрый приоткрытый рот с пузырьками слюны в уголках — горе горькое, одним словом. Я тоже была идиотка не из последних — не хуже моего визави. Только снаружи не так заметно. Ну надо же мне было втравиться в это смрадное и ой далеко не вегетарианское дело — прием вступительных экзаменов в мединститут! Тому виной была Алевтиночка Николаевна, ловкая ученая дама. Председатель Предметной комиссии. И коня на скаку остановит, и в горящую избу, не сомневайтесь, войдет. И выйдет целехонькая, самое главное. И что ей надо вынесет, не прошляпит.
Из Комиссии буквально в последний момент, накануне экзаменов, был выведен Агеев с кафедры коллоидной химии, и место зияло. Брешь была заткнута мной при помощи силового приема, проведенного Алевтиночкой с блеском профессионала. Она заявилась ко мне прямо домой без звонка, используя принцип внезапности. Направившись к стулу, на полпути передумала, двинулась к креслу, не торопясь устроилась, нашарила в сумочке носовой платок и заплакала. Но как-то малоэмоционально — видимо, не очень старалась. На первом плане у нее был, конечно, текст:
— Ты должна меня выручить. Больше некому! Я горю. Ужас, кошмар! Комиссия не укомплектована. Катастрофа! Экзамены на носу. Агеев, идиот, кретин, погорел… Если не ты…
— Так ведь Харитонов, я слышала, не прочь бы. Может, он? Сейчас принесу водички, — слабо попыталась отбиться я.
— Воды не надо. Харитонов невежда, негодяй, двурушник и человек Цветкова.
Алевтиночка подбавила эмоций: затрясла прической, высморкалась и легонько подвыла, демонстрируя сколь нестерпима ей даже мысль о Харитонове — человеке Цветкова. Откровенно говоря, на ее месте я бы тоже была не в восторге.
— Конец мне! Пропадай всё! Погибну, погибну, выйду из Комиссии, — по-бабьи запричитала, войдя наконец в роль, Алевтина…
«Ну и выйди, тоже мне, трагедия Эсхила! Вряд ли погибнешь», — подумала я и пробормотала:
— Да зачем уж так убиваться! Наверное, можно что-то придумать…
— Спасибо, вот уж спасибо, золотая моя! Значит всё, всё, решено, договорились! Завтра ровно в девять в триста восьмой аудитории, оформление документов беру на себя! — вскрикнула она и с дикой скоростью сиганула за порог. Разве что запаха серы за собой не оставила…
Команда была сформирована как обычно — по принципу Ноева ковчега. Семь пар «чистых» — свои, институтские. Семь пар «нечистых» — сплошь членши партии, отличницы народного образования, наилучшие и наизлейшие — мобилизованы и призваны из средних школ. В этом были резоны. Смычка средней и высшей школ — это раз. Немалый раз. И очень важное два — школьная учительница это надежная подстраховка при постановке двоек и приравненных к ним троек. Вообще-то двоек ставили мало, тройка по сути то же самое, но в рассуждении скандала куда спокойней. Видите, папаша, объективность налицо, вашу девочку спрашивала школьная учительница в рамках школьной, сами понимаете, программы. И поставила тройку, то есть «удовлетворительно». Но жаловаться — это, конечно, ваше право. К тому же, в случае чего (не дай бог, тьфу-тьфу-тьфу!) можно было это самое, ну понимаете, списать на их неопытность в сложном деле приема вступительного экзамена. Ведь институтскому человеку поскользнуться на этом льду никак нельзя. А с них, со школьных-то, известное дело, взятки гладки — строго поставят на вид и тихо уберут с вида. Заслуженные учительницы гордо выступали парами в своих темно-синих и бордовых платьях, но дворцовые интриги, тайные инструкции, особые списки и подбрасывание отравленных перчаток были не для них. Для этого имелись «свои», институтские…
И вот сейчас мне надо принимать этого славного олигофрена в мединститут. Сонный взгляд, мокрые губы, слабые, обгрызанные ноготки дебила. Природа обидела, мне обижать не велено. Сын профессора Забодаева, урологической звезды на нашем тусклом небосклоне. Мы с беднягой — оба жертвы. Не больно-то нам сюда хотелось — обманули, заставили, приволокли… Вот и встретились, пересеклись. Морщит лобик, совершает умственные усилия… Как будем выкручиваться, милый? Сопишь, да?
Когда разводящий волок Забодаева-младшего ко мне, уже все было ясно. Условные сигналы подавались с тройным аварийным запасом. Он так дергал ворот своей сорочки, так подмигивал левым глазом, одновременно вытаращивая правый и оттопыривая губы, что слова могли бы только все опошлить, как в балете «Жизель». Разводящий на экзамене — не последняя должность, он главный борец с коррупцией. Забота его простая, работа его такая: в какой-то мере тащить, в какой-то мере не пущать. В его же функции входило поправлять воротничок рубашки в особых случаях. Подмигивание с вытаращиванием не вменялось — тут уж он, трудяга, переусердствовал.
В отношении такой деликатной материи, как коррупция, наблюдалось явное раздвоение. Несхождение концов с концами, то есть диалектика. С одной стороны, наличие коррупции принималось за аксиому и исходную точку отсчета. Ибо если коррупции нет, то куда же она девалась и с чем тогда прикажете нам бороться? С другой стороны, предпринимались титанические усилия, чтобы доказать, что ее нет. И никогда не было. И — о чем вы говорите? — конечно, не будет. Предметная комиссия обязана быть вроде жены Цезаря — вне подозрений. Цезаревой супруге везло в этом много больше. Но зато у нее не было такого могучего штата по рассеиванию подозрений и отведению дурного глаза. Кроме нервного разводящего с обтрепанным и засаленным к концу дня воротничком, хрупкую репутацию Комиссии охраняла в дверях дама с секундомером. Абитуриент в дверь — дама жмет на секундомер, фиксирует момент входа до секунды. Мол, где такая точность, там и такая честность, это же как дважды два.
Над всем этим парил, как всевидящий Саваоф, декан лечфака, карающий перст справедливости в безупречном костюме цвета пепла, в благородной ранней седине, с дорогим горнолыжным загаром — доцент Волин. Экзаменационная аудитория была удачно выбрана как раз над виварием, и вся массовка происходила под волнообразный аккомпанемент собачьего визга и лая. Эти звуки, похоже, не проникали в его уши, он не дергался лицом, как все мы, при накате очередного вала. Вознесенный над мышиной суетой
